«А ЧТО-ТО ГОВОРИТ МНЕ, ЧТО МЕНЯ ЕЩЕ ВСПОМНЯТ…»

В  ноябре 2019 года исполнилось 162 года со дня рождения Александра Владимировича Жиркевича (1857—1927), военного юриста, литератора, коллекционера, общественного деятеля, известного своими литературными и художественными связями с выдающимися людьми своего времени.

Большая часть жизни Жиркевича прошла в Северо-Западном Крае в городе Вильне. Здесь он провел юношеские годы, служил в военно-судебном ведомстве, вышел в отставку, посвятив затем свою жизнь общественной деятельности и борьбе за улучшение быта арестантов, помощи несчастным, попечительству и благотворению. Многие называли его последователем доктора Гааза.

В Вильне он написал свои лучшие произведения в прозе и стихах. Сотрудничал в городских газетах, откликаясь на общественные новости. Встречался со многими интересными людьми Вильны: академиком живописи И. П. Трутневым и художником В. В. Грязновым, поэтессой и общественной деятельницей Е. К. Остен-Сакен, прокурором Навроцким. А также с преподавателями Реального училища С. В. Шолковичем, писателем и общественным деятелем, математиком и изобретателем О. Н. Ливчаком. Здесь он познакомился с М. М. Антокольским, польской писательницей Элизой Ожешко-Нагорной. Невозможно перечислить имена всех, с кем Жиркевич поддерживал дружеские отношения. История взаимоотношений с каждым может служить темой отдельных рассказов. 

Александр Владимирович Жиркевич родился в обедневшей дворянской семье потомственных военных в г. Люцин  (ныне г. Лудза. Латвия). Был вольноопределяющимся, подпрапорщиком 108 пехотного полка, а затем, после окончания Петербургской военно-юридической академии – на должностях защитника, помощника прокурора, следователя. В годы учения в Академии обратил на себя внимание литературно-художественных кругов как подающий надежды поэт, а в ряде случаев снискал и горячую поддержку деятелей культуры. Тогда же он напечатал ряд стихотворений в журналах «Вестник Европы» и «Наблюдатель», а еще ранее, во время службы в полку, несколько рассказов в журналах «Природа и охотник», «Глобус» и др.

В 1888 г. Жиркевич начинает службу в военном ведомстве Вильны, где, как ему кажется, он может применить в жизни свои гуманные принципы. И поначалу служба ему приносит удовлетворение. «…Предложи мне миллион, – записывает он в дневнике, – я бы не бросил эту службу, т. к. вижу возможность быть христианином не на словах, а на деле. Облегчить участь, вернуть доброе имя обвиняемому…». «Человек, прежде всего, на всех должностях военно-судебного ведомства», – вот мой девиз. И я буду служить до тех пор, пока смогу приносить пользу», записывает он в дневнике.

Но вскоре приходит разочарование. Он видит равнодушие к судьбам заключенных, карьеризм, жестокость, нарушение законов… «Надо уходить из нашего ведомства! Честному человеку скоро невозможно будет приносить пользу там, где личный произвол ставится выше закона. Сердце разобьешь о камни неправды, незнания, заведомой лжи, произвола! Каждый день ухожу из суда с сознанием, что вот-вот произойдет столкновение, и я брошу всем этим господам правду в физиономию… Господи! Дай силы для борьбы! Не всели в меня привычку к чужому страданию! Разбей мое сердце в тот миг, когда умрет в нем сострадание к судимому ближнему!» (1894 г., дневник).

Любимым выражением Жиркевича становится «И один в поле воин». Записывая в дневнике возмутившие его случаи, он тут же добавляет: «Конечно, я начну борьбу». И в ряде случаев ему удается добиться справедливых решений или восстановления законности. Но все это частные случаи… «Жизнь есть борьба за существование других, но не за свое личное… При таком взгляде человек перестает быть животным и делает огромный шаг в области идеалов» (1898 г., дневник).

90-е годы наиболее яркие, деятельные и счастливые в жизни Жиркевича. Он счастлив в браке с Екатериной Константиновной Снитко (1866-1921), внучатой племянницей Павла Васильевича Кукольника (1795-1884). Отсюда в доме Жиркевичей замечательный портрет историка Виленского университета П. В. Кукольника работы К. Брюлова, который сейчас находится в Ульяновском художественном музее. Рождаются первые дети… Он издает два поэтических сборника, книгу рассказов, печатается в столичных журналах. И ведет деятельную переписку со многими выдающимися литераторами и художниками, общественными деятелями, юристами. Вместе с И. Е. Репиным совершает путешествие по Кавказу, бывает у него дома в Петербурге и имении Здравнево. Обо всех встречах записывает в дневник, который в дальнейшем станет существенным свидетельством жизни Репина, восполняя пробелы в биографии художника.

Переписывается с Л. Н. Толстым, трижды посещает Ясную Поляну (1890, 1892 и в 1903), заносит увиденное в дневник. Записи этих посещений удивляют своей точностью, доброжелательностью и желанием объективно разобраться в яснополянской драме, которая разыгрывалась на глазах многочисленных посетителей (См. «А. В. Жиркевич Встречи с Толстым. Дневники. Письма». Изд. «Ясная Поляна». 2009 г.). Организует в Вильне выставку картин В. В. Верещагина (См. «Он предложил мне свою дружбу; я с удовольствием ее принял» (о художнике В.В. Верещагине») // Приложение к журналу «Третьяковская галерея». № 4 (61) 2018), посещает в Феодосии И. К. Айвазовского («В гостях у Айвазовского» // ж. «Третьяковская галерея». 2010. № 2 (27) С. 35-47, повторение статьи в том же журнале:  2016. № 4 (53). С 81-111) и т. д. Обо всем этом узнаешь из  дневниковых записей и сохранившейся переписки. В служебных командировках посещает другие города Северо-Западого Края: Могилев, Гродно, Минск, Полоцк (в котором одно время он жил в детстве, и в котором похоронен его дед Иван Степанович Жиркевич на «Красном» кладбище). К этому времени он уже известный в Вильне человек, занимается благотворительностью и пользуется репутацией кристально честного человека. «Сегодня ко мне в суд явилось высокое лицо, которое назвать я не имею права, и передало мне 4000 р. на постройку Вил. Дома трудолюбия с просьбой передать деньги нач. инженеров. Кроме того, лицо дало 100 р. на раздачу бедным и просило принять участие в одном вил. калеке. Я поражен и тронут, как способом, вполне евангельским, так и тем, что лицо, только поверив слухам обо мне, выбрало меня посредником в добром деле и доверило без всякой расписки более 4000 р. …Лицо обещало в будущем действовать через меня. Сегодня на моей улице праздник. На 100 р. я натворю чудес» (12 июля 1895 г., дневник). А через несколько страниц называет это лицо – Сергей Иванович Мережковский, отец будущего поэта и писателя Д. С. Мережковского.

В 1908 г., приняв с большими нравственными терзаниями должность судьи, он через несколько месяцев уходит в отставку, увидев невозможность борьбы с тайными циркулярами для  ужесточения наказания и вынесения смертных приговоров революционной молодежи 1905 г. «Какой-то вихрь, ураган смерти уносит в России все энергичное, отважное, сильное духом с обеих враждующих сторон: со стороны правительства и революционеров. Ведь нельзя не признать это – в рядах «красных» есть герои, любящие Родину!.. Если бы направить эти гибнущие силы в иную сторону, какая бы энергия была сохранена  Родине.  Не сочувствуя революционерам, я плачу о том, что уносят они с собой в могилы…» (31 июля 1906 г., дневник)

Выйдя на пенсию, Александр Владимирович пишет ряд воспоминаний, в том числе о встречах с А. Н. Апухтиным (См.: Жиркевич А. «Поэт милостью Божьей» / Исторический вестник, 1906 г. т. CXI ноябрь (воспоминания об А. Н. Апухтине)), В. В. Верещагиным (См.: Жиркевич А. Василий Васильевич Верещагин : по личным воспоминаниям // Вестник Европы. – 1908. – Т. 2, кн. 4), А. М. Жемчужниковым (См.: Жиркевич А. «Портрет А. М. Жемчужникова, нарисованный им самим А. В. Жиркевичу»/ Русская старина 1909 г., апрель, май), а также исследования по гауптвахтам и местам заключения в России.

Посещая, как общественный попечитель, военные гауптвахты, он находит множество нарушений законности и положений, унижающих человеческое достоинство арестантов. Еще в 1901 г. он впервые подает записку министру А. Н. Куропаткину о преобразовании гауптвахт. Начинается многолетнее хождение к министрам (их сменилось трое) и в Главный штаб. И хотя Жиркевич получает высочайшую благодарность за поднятый вопрос, дело почти не сдвигается с мертвой точки. Тогда, желая привлечь внимание общественности к поднятому вопросу, Жиркевич издает книгу «Пасынки военной службы» (Вильна, 1912 г.). Книга вызвала полемику между «правой» и «левой» печатью, выходя за рамки поставленных Жиркевичем вопросов – о России, революции и ее методах. А Жиркевич, убежденно не принимавший участия в политической борьбе, с горечью писал: «Все в целях борьбы, взаимной травли, взаимных упреков…». Большой, горячей статьей поддержал Жиркевича В. В. Розанов («Новое Время», 1913 г., № 13456). Продолжением этой борьбы и ответом журналистам была вышедшая через год книга «Гауптвахты России должны быть немедленно же преобразованы…» (Вильна, 1913 г.).

В годы первой мировой войны Жиркевич начинает благотворительную деятельность в госпиталях. Многие, в том числе и солдаты, удивлялись его ежедневным посещениям…

Это участие к нижним чинам казалось тем более странным, что Жиркевич к этому времени по своему положению имел доступ к таким сановникам, как министр В. А. Сухомлинов, член Госсовета В. К. Плеве, Великий Князь Константин Константинович и др. Такое поведение озадачивало… Ведь не часто можно встретить генерал-майора, ухаживающего за ранеными. «Прихожу вчера в палату, так называемую “хирургическую”, один из солдатиков мне и говорит: “А мы о Вашем Превосходительстве скучаем. Поджидаем Вас”. – “Да и я, братцы, скучаю, — ответил я больному, — как подходит два часа, так меня к вам и тянет”. Ну, можно ли забыть слово простого человека, так искренне сказанное…». (Дневник А. В. Жиркевича 1914-1918 гг.( из неопубликованных страниц рукописи)).

В 1915 г. Александр Владимирович эвакуируется с семьей в Симбирск и вскоре становится общественным попечителем нескольких  госпиталей, 3 тюрем и военно-гарнизонного кладбища. Его возмущает положение в женской тюрьме, где вместе с заключенными матерями в камерах содержались и их дети. Он добивается строительства детского приюта при тюрьме, а пока идет строительство, водит детей гулять на «Венец» – бульвар над Волгой, приносит угощения, книги. В памяти старожилов города осталось воспоминание о странном генерале, вечно окруженным бледными, бедно одетыми детьми. О деятельности Жиркевича в женской тюрьме на Старом Венце написана большая статья в № 20 «Епархиальных Ведомостях» за 1916 г., названная «Лучи света». В ней автор писал: «Нынешняя великая война, всколыхнувшая Русь от края до края, забросила в Симбирск в августе 1915 г. человека, сумевшего в короткое время переделать жизнь тюрьмы на иной, светлый лад — генерала Жиркевича, вынужденного эвакуироваться сюда из Вильны». Далее рассказывается, как Жиркевич вместе со священником Цветковым создали в тюрьме церковь. На средства Жиркевича и его жены куплен колокол, устроена больничка на несколько коек, у дверей тюрьмы появился ларь с трогательным воззванием. Ларь, в который стали тотчас же опускаться булки, баранки и другие припасы для больных и детей арестанток, приносимые добрыми обывателями Симбирска.  (подробнее см. Александр Жиркевич  «Симбирский дневник». 1907. изд. Этерна). С привычной энергией участвуя в жизни города, Александр Владимирович ждет, надеется на скорое возвращение в Вильну. Но начавшаяся революция нарушает все планы…

Семья бедствует. Жиркевич перебивается временной работой – преподает грамоту в школе кожевенного производства, на командных красноармейских курсах, переживает два ареста, обыски. В дневниках появляются записи об отсутствии дров, о последнем куске хлеба, вшах… А главное – нравственные страдания от нелепости и жестокости окружающего мира, отказа общества от тех моральных ориентиров, которыми жил всю жизнь… Вскоре начавшийся голод уносит из жизни Екатерину Константиновну, и Жиркевич остается один с тремя дочками… (К этому времени в семье остались три девочки, трое старших детей умерли. Особенно тяжело Ж. пережил смерть старшего сына. 22-летнего мичмана Сергея (или как его звали в семье – Гуля, Сергуля), только что окончившего Кронштадтское морское училище).

Опасаясь за судьбу коллекции — в городе шли грабежи, погромы, конфискации – Александр Владимирович решает передать коллекцию, вернее, часть коллекции, которую успел вывезти из Вильны, в Симбирский художественно-краеведческий музей (около 2 тыс. единиц по описи) — живопись, графика, старопечатные книги, предметы историко-литературного значения. И почти даром, за символическую сумму, как писала одна из газет, нужную для  возвращения, переезда по железной дороге в Вильну — 10 миллиардов рублей. Инфляция же была такова, что 1 миллион приравнивался к 1 рублю, а иногда и 70 копейкам.  А Жиркевич плакал, получая деньги, и от долгого ожидания денег, и временного избавления от нищеты, и оттого, что нарушил принципы — только дарить в музеи… Тогда, в 1922 году, Польша не впустила его (Литва вошла в состав Польши), и выехать ему удалось лишь в 1926 г.  Но здесь его ждал тяжелый удар – все оставшиеся коллекции и обстановка пропали.

О последнем годе жизни Александра Владимировича известно мало. Дневник этого времени сгорел вместе с некоторыми другими реликвиями уже в годы Второй Мировой войны. Можно предположить, судя по последней фотографии, что жизнь все же понемногу налаживалась. Оказалось, что вступить в права наследования имущества жены  можно было лишь при условии принятия польского гражданства (Жиркевич на этот раз ехал лишь на несколько месяцев, для устройства имущественных дел). Он продает родовое имение Екатерины Константиновны «Лабардзи», получает возможность поддерживать находившихся в России детей и надеется на скорую встречу с ними. Но, тяжело заболев, он много месяцев лежит в больнице святого Якова.

Его навещают немногие старые друзья, а 13 июля 1927 г. он умирает. Младшая дочь Жиркевича  и моя мама Тамара Александровна хотела ехать и ухаживать за ним,  но он  слабеющей рукою написал: «Не смей приезжать! Я не разрешаю тебе, и мы навсегда рассоримся! Жить же с тобой я не буду! Ваша жизнь должна быть в России — здесь все чужое!!» (Письмо находится в личном архиве Н. Г. Жиркевич-Подлесских).

Первоначально Александр Владимирович был похоронен в могиле своего любимого сына на Лютеранском кладбище. (Есть упоминание в дневнике, что предки Е. К. Жиркевич были униатами. Вероятно, по причине существования семейного захоронения, сын Сергей и был похоронен на Лютеранском кладбище Вильны.. Вся семья  к этому времени была православного вероисповедания). Когда в 60-е годы кладбище сносили, останки перенесли на православное Евфросиньевское кладбище, где он и упокоен вместе со своими детьми…

Мечтая создать выдающееся литературное произведение, Александр Владимирович не думал, что его дневник, оказавшись на стыке двух эпох, станет интереснейшим документом своего времени и войдет в историю русской культуры. Толстой, Репин, Апухтин, Фет, юрист и литератор Кони, государственные и общественные деятели и многие-многие другие, с которыми был знаком Александр Владимирович, –  живыми, нехрестоматийными являются читателям дневника.

Александр Владимирович, выстроивший свою жизнь по высоким нравственным меркам и не изменивший своей позиции, несмотря на трагический итог жизни, становится самодостаточной и яркой фигурой своего времени. Многотомный, охватывающий около сорока с лишним лет жизни «не просто интереснейший событийный материал переломной эпохи нашей истории, – это произведение высокой художественной силы, поражающее огромным кругозором автора, его политическим чутьем, глубиной анализа происходящих событий. Вместе с тем – это исторический труд, исследование не эпохи, а природы человеческой, сильной и слабой, жестокой и милосердной одновременно. Самые тяжелые, подчас жуткие события, происходящие с автором, его семьей, друзьями пронизаны необыкновенным человеколюбием, верой и надеждой»  (Белозерова Л. Подвиг самоотвержения и любви. По симбирским дневникам генерала А. В.Жиркевича.//Федеральная власть. 2007. №4. С.52-53).

«Думаю, что когда меня не станет, меня еще вспомнят теплым, благодарным словом, простив мне те вольные и невольные прегрешения и ошибки, которые мною совершались, так как, будучи человеком, обыкновенным смертным, я не мог не заблуждаться, не падать, не причинять зло ближним, особенно при борьбе за правду…»

За многие годы работы с его архивом мне удалось издать отдельные очерки о художественной и литературной жизни Петербурга, Вильны, Смоленска и Симбирска, жизни военно-судебного ведомства, о госпиталях, тюрьмах, жизни российской провинции. Здесь же мысли и чувства, связанные с работой, случаи из практики, воспоминания детства, записи о жене, детях. Все это написано живым языком и идет, как случается в жизни, вперемежку. И настоящая публикация стала возможна благодаря сохраненным документам, которые Александр Владимирович не бросил, не растерял в катаклизмах военного и революционного времени, а нашел силы бережно сохранить для потомков…

Впечатления, встречи, размышления… (по страницам дневника)

1886 г.

Самое ужасное для меня воспоминание первых лет моей работы в Гольшанах — это когда меня, только что прибывшего и вступившего в командование ротой, заставили присутствовать при экзекуции беглого солдата. Его привели под руки, т. к. он еще не оправился от предыдущей порки и бежал больной. Его поймали и назначили (кажется) 300 ударов. Говорили, что в ту порку он кричал. Здесь же, когда его привели, он только сказал «…вашу мать с вашими законами», потом закусил руку и не издал ни звука. Поркой командовал поручик Казакевич. Солдаты сначала хотели только слегка касаться осужденного, но Казакевич стал орать на них: «Дери его, дери его, как следует». На ягодицах сначала выступили капли крови, потом потекли струйки крови, а дальше, при каждом ударе брызгала фонтаном кровь и летели куски мяса, так что на ягодицах стали делаться вмятины. Солдат несколько раз терял сознание, но его приводили в чувство и снова продолжали. Я никогда не забуду лица этого солдата, когда его несли после экзекуции — серое лицо, провалившиеся глаза, сведенные руки. Поручика Казакевича я возненавидел на всю жизнь. Мне все время вспоминается этот солдат, когда я взглядываю в Казакевича. А солдат пролежал долго в больнице, а потом снова бежал и исчез бесследно, говорят, что он утопился в Вилии.

1889 г.

Осень уже подернула желтизной кое-где зелень и веет на лицо своим холодным дыханием. Странное дело! Осенью природа, которую я так люблю, производит на меня особенно приятно-грустное впечатление. Глядя на нее, мне все кажется, что я вглядываюсь в знакомые черты милого, дорогого лица, подернутого грустью и слегка поблекшего от пережитых невзгод. Смотришь в эти черты, роешься в прошлом и вдруг находишь значение выражению, которое когда-то было так дорого сердцу. Углубляешься в себя и там находишь большую перемену — ты уже сам не тот, что был когда-то, и тебя обломали житейские бури…

Природа для меня как загадочное и грандиозное существо, с которым у меня связь — моя душа. Я чувствую связь, не высказывая своих мыслей и чувств, — это как с родным человеком — можно молчать и понимать друг друга. После весны и лета, где зарождались и рождались в тайниках природы человек, растения, животные, осень, как молчаливая благодарная молитва Божеству, и я, как умею, молча молюсь со слезами на глазах и с страстным порывом.

1890 г.

Назначили защищать политическое дело поручика Холопова и ефрейтора Каменского. Холопов болен чахоткой. Ему осталось жить несколько дней. Посещения этих заключенных расстраивают меня. Ужасна роль защитника, особенно в таком политическом деле. Вести дело назначены были: председатель Навроцкий, прокурор Остен-Сакен, защитник  я. По закону должен был быть осмотр вещественных доказательств. На столе Холопова я обнаружил книжку, на первой странице которой запись стихотворения Навроцкого «Есть на Волге утес». Я оставил ее на столе. Навроцкий, увидев свое стихотворение, сказал: «Ну, тут обычная литература революционной молодежи» и отложил книжку в вещественные доказательства, не дав с ней никому ознакомиться. На суде, как не имеющая непосредственного отношения к делу, она не была осмотрена.

Дело Холопова кончилось более-менее благополучно. Вместо каторги, которая ему угрожала, – ссылка в Сибирь. Я составил прошение на имя Государя и Государыни и надеюсь, что оба будут помилованы. Но на суде на Холопова было страшно смотреть. Серо-зеленое лицо и дикий кашель. Холопов верит, что поправится и уедет на кумыс, и не понимает, что скоро умрет, что здесь на земле его ждут две неприятности  – осуждение на суде и смерть. А мне приходится поддерживать его нравственно, утешать, успокаивать – это пытка. И весна – обновление природы меня не радует. Я теперь в суде остался одним защитником и часто вижусь с Навроцким. Он суровый, но порядочный, теплый и сердечный человек.

4 июля 1890 г.

Говорят, Государь утвердил приговор по делу Холопова. А я все надеялся на милость. Если б только Государь знал, что Холопов умирает! Мне все это кажется недоразумением. Да видел ли Государь дело Холопова и прошение его матери!..

1 сентября. 1890 г.

Умер Холопов. До последней минуты не сознавая, что умирает. Бедная его мать заходила ко мне и рассказывала о последних его минутах.

1891 г.

Прочел в «Новостях» статью о евреях под заголовком «Мертвые души». Статья произвела на меня большое впечатление. И в самом деле, разве можно, не дав еврею всех прав русского гражданина, требовать от него безупречного исполнения гражданских обязанностей, к которым относится и воинская повинность, о которой говорится в статье! Вообще травля жидов — гадкая травля. Но не люди создают историю –– это старая истина. Если бы историю создавали люди, не было бы правды на земле. А правда есть, и народ еврейский живет и будет жить. Кто знает, что он даст еще миру!..

1896 г.

Был у И. П. Корнилова. Говорили о делах Северо-Западного Края. Многие мысли И.П. очень трезвы. Например, о необходимости знания польского языка для русских служащих в крае. Запрет говорить русским по-польски ведет к тому, что многое проходит мимо не понятым. Боятся, что, изучая польский язык в учебных заведениях, русские могут ополячиться. Но отчего же поляки, изучая русский язык, не обрусели!

1900 г.

С каким восторгом я смотрю на собранные мною документы, сознавая, что мне не суждено воспользоваться ими, так как для этого нужно свободное время и спокойная душа, а у меня ни того, ни другого… Я верю, что к моим сокровищам еще придет труженик-историк, и этот неизвестный мне друг удивится тому, откуда черпал я нравственные и физические силы для архивных раскопок, я, который мог бы устроить жизнь свою только в роскоши и ничегонеделаньи. Быть может, хоть этот друг помянет меня теплым словом. А пока я только собираю и собираю в этом несчастном С. 3. К., где если не спасешь документы сегодня, то завтра они погибнут бесследно… И детки мои – я в этом уверен – простят меня за то, что я не накопил денег, а употребил их на покупку старинных рукописей – простят, как прощает мне моя Катюша…