«Толстой – совесть России…» (А. В. Жиркевич)

Продолжение.
Начало в Газете «Ключъ». Фрязино. № 43 от 3 ноября 2016 г.

Во время Севастопольской кампании (1853–1856) почти 11 месяцев Толстой принимал участие в боевых действиях. Когда в 1856 году он возвращается с позиций в Петербург, то знакомится со всеми знаменитыми писателями, группировавшимися вокруг «Современника»: Тургеневым, Григоровичем, Некрасовым, Гончаровым, Салтыковым-Щедриным. Его принимают с распростёртыми объятиями, но, отдавая дань незаурядному таланту, относятся всё же несколько свысока… Ведь почти все они имеют высшее образование. А то и не одно… Пройдёт несколько лет, и Толстой перерастёт всех по образованности, по глубине проникновения в жизнь. Он будет знать 13 языков, в том числе арабский и турецкий. В трактате «Что такое искусство?» разбирает труды многих философов, в том числе средневековых, которых читает в подлинниках. Уже в молодые годы его интересуют проблемы крестьянских детей. Он создаёт свою систему обучения и азбуку, организует школу (спустя много лет ученики этой школы вспоминали, что не расставались со Львом Николаевичем до ночи, так было интересно). Во время реформы 1861 года принимает участие в наделении крестьян землёй, выступает как мировой посредник и несколько раз в суде защитником.

В 1862 г. он женится на Софье Андреевне Берс. Лев Николаевич получил любящую и преданную жену, заботливую мать, помощницу и переписчицу его произведений, издательницу, рачительную хозяйку. Сама Софья Андреевна обладала многими талантами: писала стихи и прозу, прекрасно рисовала, музицировала, великолепно шила. Кто-то насчитал «девятнадцать» талантов у жены Толстого…

Но вернёмся к «ночи арзамасского ужаса». Пережив потрясение, Толстой постепенно всё более и более отходит от привычного образа жизни. Взяв в руки Евангелие, он как за соломинку хватается за него, изучая уже не по-школьному, и обретает в нём спасение. Многое он видит свежим глазом… Его сподвижник П. И. Бирюков, первый его биограф, считал, что литературная деятельность Толстого делится на две равные по значимости половины. В одной – создание высокохудожественных всем известных произведений, в другой – не менее значимых произведений на духовные темы. «Исповедь», «В чём моя вера», «О жизни», «Царство Божие внутри вас»… С редкой искренностью, доверительностью и огромной силой убедительности, Лев Николаевич делится с читателем, как с близким другом и единомышленником, своим прочтением Евангелия, своими открытиями и сомнениями. И многие находят для себя близкими те же мысли и те же сомнения, что мучают и Льва Николаевича, многие видят высоту его нравственной планки, которую Толстой обозначил в своих книгах.

Именно с начала 80-х годов в Ясную Поляну хлынул поток посетителей. В Государственном музее Л. Н. Толстого хранится 50 тысяч писем от русских корреспондентов, 20 тысяч от иностранных и 11 тысяч ответов Толстого на эти письма, и это, вероятно, лишь часть сохранившегося эпистолярного наследия. Почему же именно к Толстому поехали и пошли толпы паломников (ведь евангельские заветы существуют две тысячи лет)? Может быть, и потому, что Лев Николаевич так доверительно и искренне делился в своих книгах с читателем своими исканиями, сомнениями и открытиями, да так, будто каждый читатель – его друг и единомышленник, и каждое слово обращено лично к нему, его читателю, – и пошли к Толстому сотни людей из разных краёв земли. Писали, исповедовались, спрашивали: как жить, чтобы согласовать свою жизнь с совестью…

Тогда же, в 80-х годах он отказывается от собственности, выдав доверенность на ведение всех хозяйственных дел Софье Андреевне, а в 90-е годы оформляет официально раздел всего имущества между детьми и женой (к этому времени в семье восемь детей; ещё пятеро умерли в младенчестве). И, оставаясь, жить в Ясной Поляне, он больше не владеет никаким имуществом. Затем приходит стыд, что его литературные источники приносят доход и этим портятся дети, и он решает отказаться от прав на свои литературные произведения, разрешая печатать их любым издателям, не спрашивая его согласия.

С начала 80-х годов начинается противостояние между Софьей Андреевной и Львом Николаевичем. И до сих пор не утихают страсти по этому поводу… Кто-то становится на сторону Толстого, кто-то – на сторону его жены. Но у каждого из них была своя правда. Житейская – у матери семейства, а Толстой видел дальше и выше, и, если бы родные отпустили его в 1875 году, как он того хотел , может быть, не дошли бы до таких размеров страсти, раздиравшие семью в последующие годы. Ведь с незапамятных библейских времён все пророки жили в уединении, вдали от людей. Трагедия же Толстого заключалась и в том, что он не мог согласовать свою жизнь с тем, чему учил. Он физически ощущал «роскошь» Ясной Поляны, (которой, впрочем, и не было). Ему стыдно было перед крестьянами, и он косил сено для вдовы, а затем с друзьями крыл крышу у крестьянки Анисьи Копыловой. А работа Толстого «на голоде» 1891–1893 годов, разразившемся в центральных областях России?! Гибли целыми семьями, правительство принимало меры, но они были недостаточны! Как мало освещался в нашей литературе этот подвиг уже немолодого человека! Бес численные часы (осенью и зимой) в открытой коляске, бессчётные дни, проведённые в голодающих деревнях, где он вникал во все подробности бытовых проблем крестьянских семей, и, одновременно – работа над статьями о разразившемся голоде, столь жёсткие, что они запрещались цензурой и лишь в смягчённом виде выходили в журналах.

О голоде Толстой узнал от старинного своего приятеля И. И. Раевского, первого принявшего личные меры по спасению людей. Он пригласил Толстого приехать к нему в Бегичёвку, посмотреть, чем можно помочь людям в беде. А Льву Николаевичу, в это время увлечённому евангельской идеей «возлюби ближнего, как самого себя», казалось, что без всяких учреждений богатый поможет бедному (иначе и быть не может!), и так всё само собой образуется… И только после настойчивого приглашения Раевского, Лев Николаевич приехал в Бегичёвку, проехал по соседним деревням, схватился за голову, поняв необходимость реальной помощи. И здесь начинается более чем двухлетняя титаническая работа по устройству столовых, медицинской помощи, образовательной программы (кстати, именно Толстой сообразил, что во время голода самая выгодная каша – пшённая, так как увеличивается в объёме в четыре раза). Когда Софья Андреевна опубликовала в «Русских ведомостях» призыв жертвовать на голодающих, на имя семьи Толстого из России и со всего мира хлынул поток денег. Толстому доверяли больше, чем разным государственным и общественным организациям.

Всё решительнее Толстой признаёт право на существование лишь за той литературой, которая призывает людей к нравственной жизни. Меняется и его отношение к собственным прошлым произведениям. Несколько раз он говорит, что с удовольствием сжёг бы «Анну Каренину». Меняется его отношение и к писателям. Читателя могут ошеломить суждения Льва Николаевича о литературе и искусстве, высказанные Жиркевичу во время его первого посещения, в которых Толстой даёт жёсткую оценку творчества Достоевского, Тургенева, Фета, Мопассана, о других авторах, до сих пор составляющих гордость всемирной литературы. Но здесь не всё так просто. Вот что пишет на этот счёт литературовед А. И. Шифман во вступительном слове к воспоминаниям секретаря Толстого Н. Н. Гусева «Два года с Л. Н. Толстым»:

«Сам Толстой предупреждал, что не всякое случайное, мимоходом сказанное им слово полностью отражает его истинное мнение или убеждение. “Очень прошу моих друзей, собирающих мои записки, письма, записывающих мои слова, – читаем мы в дневнике Толстого от 25 августа 1909 года, – не приписывать никакого значения тому, что мною сознательно не отдано в печать… Всякий человек бывает слаб и высказывает прямо глупости, а их запишут и потом носятся с ними, как с самым важным авторитетом” (ПСС. Т. 57, с. 124).

И действительно, сказанное Толстым иногда относилось не ко всему творчеству писателя, а к какому-нибудь отдельному его произведению, к отдельной черте характера или к единичному эпизоду его жизни. <…> О Тургеневе Гусев записал услышанное от Толстого: “Самый пустой писатель… Содержания у него никакого не было…”, и эти слова тоже скорее случайная реплика. Письма Толстого и воспоминания многих современников свидетельствуют о том, как высоко Толстой ценил автора “Записок охотника”, как много он почерпнул от него. “Тургенева я всегда любил”, – записал с его слов Д. П. Маковицкий. <…> После идейного перелома 1880-х годов Толстой часто упрекал своих современников в “безверии”, в “ложном миросозерцании”, в “отсутствии содержания”, то есть в отсутствии в их творчестве того религиозно-нравственного миропонимания, без которого, по его мнению, невозможно подлинное высокое искусство». Можно добавить ещё: Толстой ругает Мопассана, а сам восхищается его «Жизнью», ругает Золя, а вместе с тем находит, что никто не сумел показать так французского крестьянина, как он.

Как и многие, начинающие новое дело, бывают часто категоричны в своих открытиях, убеждениях, не избежал этого и Лев Николаевич. Но чем дальше шло время, тем более он становился терпимым, и к разным степеням религиозности других людей, понимая, что у каждого своя планка… Когда его сестра Мария Николаевна ушла в монастырь, Толстой посмеивался, называя её «одной из семисот дур» (слова эти вышиты Марией Николаевной на подушечке, которую посетитель яснополянского дома всегда может увидеть в спальне Толстого). А 10 апреля 1907 года он писал сестре:«Поклонись от меня твоим монашкам. Помогай им Бог спасаться. В миру теперь такая ужасная, недобрая, глупая жизнь, что они благой путь избрали, и ты с ними… Твой брат и по крови и по духу – не отвергай меня».

Автор благодарит Александру Мясникову за помощь в работе.

Окончание:

Газета «Ключъ». Фрязино. № 45 (1320) 17 – 23 ноября 2016 г.