Избранные страницы из дневника
А. В. Жиркевича о В. В. Верещагине.
1900–1901 годы

13 декабря 1900 г.

По мнению В[ерещагина], и Л. Н. Толстой и И. Е. Репин много начитаны, талантливы, умны, но не образованны в смысле системы образования.
Я рассказывал Верещагину, как Репин многие годы бьется с «искушением», и именно с фигурой дьявола, которую постоянно переписывает. Эта борьба с такой «бутафорской принадлежностью», с сущностью не нужной, по мнению В., — признак дурного образования: Репин не уяснил себе того, что хочет сказать, идеи картины и гонится за пустяками, за эффектами.
По признанию Верещагина, он только два раза написал эскизы картины, сложившиеся у него в голове, чтобы уяснить себе общее впечатление, которое картина должна произвести на зрителя, не посвященного в тайны, технику искусств.
Вообще он — враг эскизов, этюдов, писал их сравнительно мало, и те 40 этюдов, которые набросаны им в боевой обстановке, потеряны. Картина путем особой психологической продолжительной работы складывается у него постепенно и в один прекрасный день является перед ним вся до малейших деталей! Когда он писал картины из Русско-Турецкой войны, то перед ним вырисовывались эпизоды этой войны, сами собой слагались картины, и в один прекрасный день он явно увидел перед собой ряд будущих своих картин… Оставалось только сесть и писать. При этом Верещагин редко изменяет детали — насколько все, даже до световых эффектов включительно, навсегда укладывается в его художественной памяти. Когда картина созрела в голове, то Верещагин садится и прямо пишет картину, лишь кое-где проверяя детали на моделях. По его признанию, память у него удивительная, и до сих пор он может представить любую сцену из всей его жизни, оставивших на него впечатление, в мельчайших деталях, будучи уверен, что общий тон, световые и теневые эффекты, положения отдельных лиц, целой группы — все это выйдет почти фотографически верно. (Я вчера назвал такую память его «страшной»). Он думает еще вернуться к русско-турецкой войне и уже говорил на эту тему с Куропаткиным. Ему хочется изобразить М. Д. Скобелева в разных обстановках. У него хранится для этого сюртук героя с заплатой на спине на том месте, где ударила пуля. Остальное дополнит память. Вчера В. В. увлекся и рассказал про то, как взятые в плен турки из Плевны препровождались в Россию и мерзли на остановках сотнями. Вся дорога была усеяна мертвыми, умирающими, которые еще жили, но через которых шли солдаты, ехали телеги с обозом. Мученики жили, дышали и стонали, замерзая постепенно, иногда по два дня. Напрасно они умоляли о пощаде, о хлебе, о том, чтобы им дали согреться. Русские солдатики порой безжалостно глумились над ними.
Вчера Верещагин изобразил в лицах позы раненых, умирающих, выражения их лиц, их попытки сказать что-либо. Перед ним встали все эти ужасы, и мы с Катей застыли,слушая правду о войне.
Однажды он застал двух старых турок-пленных, которые нашли несколько щепочек, разложили костер и, сидя на корточках, грели свои руки. Верещагину стало жаль их; он подошел и что-то спросил их: те не поняли его, но в ответ стали рыдать. Он прошел далее. Был сильный мороз при ветре. Через два часа он идет назад: оба турка сидят по-прежнему на корточках у потухших щепок, но уже оба замерзли.
Вот и готовая картина. Верещагин согласен со мной, что о войне нельзя говорить шутливо, как сделал это на днях профессор Орлов в Вильне в своей лекции, прочитанной в военном собрании, и остался очень доволен, когда вчера в салоне князей Грузинских я на восторги дам выразил громко мое возмущение по поводу лекции, которую имел наглость прочесть Орлов. Слушая его вчера, я еще более усвоил себе его взгляд на войну, значение его картин. Он мало говорит о себе, но вчера проговорился о том, как пытался помочь раненым, умирающим — и русским, и туркам — и как в бессилье отступал от массы страданий и от невозможности бороться с ним. Да, страшная у него память! И все это стоит перед его глазами: хоть сейчас записывай — и кистью на бумагу. Батальные картины из Наполеоновской жизни написаны по памяти по сцене из русско-турецкой войны, а Наполеон, идущий по дороге со свитой, спасающий и отступающий по тропам, поставлен в обстановке той дороги, по которой двигались пленные после Плевны.
Верещагин едет в Порт-Артур, в Африку, в Пекин, чтобы опять видеть войну, ее последствия. Он верует в то, что обстановка войн становится все менее жестокой и более гуманной, если сравнить обстановку раненых в 1812 г., в Крымскую кампанию и в русско-турецкую войну в смысле врачебной и иной помощи. Человечество ненавидит войну, и войны будут все реже и реже, все менее ужасны. Война, как всякое другое отрицательное явление, приносит свою нравственную пользу в жизни человечества. Теперь подолгу не бывает войн, не считая стычек между мелкими группами людей.
2) Вчера Верещагин долго спорил с Катей о религии, религиозном воспитании детей. По его словам, и он, и его жена не признают православия, катехизисов, богослужения, того в обрядовой стороне религий и считают эту сторону обманом, фарисейством. Детей они никогда не водят в церковь. Всякие молитвы считает он профанацией Божества, веруя, что вся вселенная движется по непреложным законам и что дерзостью со стороны человека думать, будто бы молитва может изменить течение вселенной, и это было бы так, если бы Бог делал что-либо только потому, что его попросили. Бедная моя Катюша возражала, но с Верещагиным трудно спорить: это удивительно логичный, образный, разлагающий все ум!.. Но он согласился со мной, что в религиозном воспитании детей не должно быть разлада между родителями. Если бы жена его была верующей в узко-поповском смысле, то он не мешал бы ей по-своему воспитывать детей, но когда дети обратились бы к нему, то он сказал бы им правду, не разрушая их верования, а в том смысле, что бывают разные взгляды: одни веруют, что мир существует 5000 лет, а другие — он существует бесконечно. При этом он прибавил бы, что думает сам, как последние. На Христа Верещагин смотрит как на простого смертного. Христово учение ценит высоко, но видит его применение в добрых делах, а не в обрядах, таинствах и молитвах.
3) Нынешний император Германский Вильгельм посетил в Берлине выставку картин Верещагина с женою, был очень к нему милостив; разговор шел на французском языке. Между прочим, заметив георгиевский крест в петлице у Верещагина, Вильгельм спросил его: «Вы ведь немножко тоже военный человек» — получив утвердительный ответ, он пригласил Верещагина на парад, поставив его рядом с собой, и Верещагин смешно описывает, как шагали немецкие солдаты. Вильгельм вздумал доставить ему возможность как [неразб.] видеть сцену прохождения войск!.. Так понял он дух его картин и его отношение к войне!!. На выставке была и коллекция старинных эмалей, принадлежащих Верещагину. Одна из эмалей понравилась императрице, и Верещагин предложил ей принять вещь в подарок. Та отказалась. Тогда Верещагин сказал: «Ваше Величество! Прошу Вас принять эмаль, иначе я пожалуюсь Вашему супругу!!» Так как она отказывалась, то Верещагин подошел к Вильгельму и принес ему жалобу на жену его в шутливом тоне. Вильгельм встал на его сторону: завязался спор. Тогда Верещагин сказал, что дарит эмаль лишь потому, что это дубликат; будь она одна в коллекции, то он с ней не расстался бы. Все расхохотались, и Императрица взяла эмаль.
4) Наш Государь тоже посетил выставку в Санкт-Петербурге, был милостив с Верещагиным, ходил, куря папиросу, расспрашивал, делал замечания и произвел крайне приятное впечатление. С Государыней он говорил по-английски.
5) Верещагин избегает знакомств со знаменитостями. Живя в Москве, он лишь на поклонах с Васнецовым, а Толстого лично не знает и знать не хочет, питая отвращение к его философии, к его совращению молодежи на ложный путь, к его поддержке духоборов. Разговор, начатый на эту тему, Верещагин круто оборвал со мной.
6) Верещагин вчера очень тепло отзывался о моей поэме «Картинки детства», говоря, что есть места прямо удивительные, достойные Лермонтова и Пушкина, но что рядом с ними попадаются слабые страницы. Часть моих рассказов он прочел… и ему понравилась «Танька Рыжая». Он советовал мне не издавать огромных томов, а маленькие томики с отдельными рассказами. По-видимому, он говорил искренно. Я ему поднес вчера два томика «Друзьям».
7) Как на образованного писателя указывает Верещагин на Тургенева, которого знал хорошо, противопоставляя его Л. Толстому.
8) Верещагин не любил, по его словам, чтобы с него писали портреты. Крамской поймал его и начал с него портрет, но однажды заставил его сидеть в холодной мастерской: Верещагин схватил лихорадку и сбежал от Крамского. Так портрет и остался неконченым.
9) Ал. Ник. Куропаткина Верещагин считает самым умным из всех тех, кого он знал по Туркестану. Троцкий менее симпатичен В-ну и производил на него впечатление человека, умеющего ловко «пролезть», втереться и потихоньку делать себе карьеру.
10) Верещагин удивительно безжалостен к своим картинам. Он сознался, что часто отрезал куски своих картин, и при мне приказывал Петру загибать, чтобы влезло в рамы. Но иногда урезка картины вызывается необходимостью, в смысле цельности впечатления. Так на картине, на которой изображен Император Александр II, наблюдающий за боем, был еще большой кусок, где изображались наши батареи в действии, свита и т.д. Все пришлось отбросить, т. к. зритель отвлекался от центральной группы.
11) Кто-то из поклонников, за границей, увидев выставку Верещагина, сказал ему, что это — первая выставка, на которую он пустил безбоязненно своего юношу сына. А то всюду — «голая задница», смотря на которую, молодежь мало чему научится.
12) В картине Репина «Запорожцы» (которая в общем нравится Верещагину) его возмущает голая фигура сидящего спиной к зрителям запорожца. Он уверен, что Репин оттого написал эту фигуру, чтобы блеснуть умением писать голое тело, и ставит это в упрек Репину, находя новым указанием на его малую образованность.
13) Убитый вольноопределяющийся, найденный Верещагиным на поле сражения, и о котором он писал его матери, как я и догадывался, был Вася Яньков, мой товарищ по Реальному училищу. Видимо, он вырвался вперед, а когда солдаты отступили, то остался, и турки его прикончили.
Верещагин, долго разыскивал тело своего убитого брата среди груд тел, уже испортившихся и валявшихся до самого редута. Он заглядывал в лицо, вглядываясь в позы, искал приметы и не нашел любимого брата. Слезы и рыдания, по его рассказу, душили его. Тогда ему захотелось набросать на месте общую картину поля побоища; но не мог: «Возьмешься писать, разрыдаешься и бросишь. За слезами ничего не видишь!» Так и не сделал ничего.
14) Войны породили в Верещагине желчное, резкое отношение к «начальству», посылающему на смерть и в то же время ведущему безобразную, развратную жизнь в безопасности от пуль. Он с омерзением рассказывает, как присланные для раненых продукты — вино, сахар — попадали не по назначению, а к начальству, которое не церемонилось и пользовалось. Когда под Горным Дубняком зря уложили 4000 гвардейцев и Государь был очень недоволен, то чтобы его не огорчать стали посылать перед гвардейскими войсками армейцев, чтобы на них обрушивался весь «расстрел». При этом Верещагин иронически заметил: «Если бы доложили, что убита масса гвардейцев, то Государь омрачился бы. Ну а пехота армейская.
Ее можно!» Как пошлы, гнусны, ничтожны и преступны — с точки зрения Верещагина — в смысле нарушения основ учения Христова и обыденной человеческой этики все, так называемые, герои войны из начальствующих. Считая Скобелева безнравственным человеком, Верещагин ставит его головой выше всех как военного, подававшего собой пример, входившего в нужды солдат. Слушая Верещагина, я все более и более усваиваю себе его картины из наполеоновского нашествия на Россию. И как высоко ставит он русского солдата!

14 дек[абря] 1900 г.

«Скобелев был зверь», рассказывал мне вчера Верещагин, «особенно в минуты гнева, он готов был избить солдата. Избивал, порол их жестоко. Желаньям своим он не знал удержу. Оттого окончил так рано свою жизнь».
Вчера весь день провел с Вас. Вас. То на выставке, то у меня. Обедали с ним у Грузинских, где засиделись до 10 часов вечера. Я с интересом вдумываюсь в эту интересную важную душу, которая так интересно делится со мной своими впечатлениями и мыслями.
Рассказывал Верещагин вчера о лицах, которых встречал и которые с удивительным добродушием хвастались своими возмутительными поступками. Он говорил уже известный факт, как в Лондоне, на выставке, к нему и франц. художнику Жирардену подошел старик англичанин с женой и добродушно хвастался, что он первый изобрел способ расстреливания индийцев пушками; жена англичанина с гордостью поддакивала. Вчера Вер [ещагин] рассказывал про ген. Веньяминова, который в русско-турецкой войне, устроив род засады, подцепил турок чуть не в упор и потом дал по ним залп напротив груды трупов, и хотя оставшиеся бросились прочь — то дал еще залп и наворотил новую груду. Верещагин встретил его на конюшне и стал поздравлять его с победой! Веньяминов снял фуражку, перекрестился, взглянул на небо и сказал: «Это не я! Это Господь надоумил меня!» При этом Бог, который не заставлял сомневаться, что Веньяминов глуп, но убеждает в том, что Бог помог ему убивать тысячу турок посредством хитрости…
Мне хотелось, чтобы Верещагин отдал в наш музей что-либо из вещей Скобелева, и я затащил его туда. Придя в музей, мы нашли на столе рисунки Чернышева, пожертвованные мною музею. Верещагин пришел от них в восторг и долго любовался, особенно фигурами Башкирских офицеров.
Узнав, что В [ерещагин] в собрании, много офицеров обступило его. Заговорили о Скобелеве, показали В-ну его автограф в витрине. И вот Верещагин стал рассказывать о Скобелеве самые сальные вещи. Не знаю, как другим, но мне было неловко, стыдно. Впрочем, В. Вас. потом сам сообразил, что хватил через край, извинившись перед слушателями за содержание рассказов. <…> Заношу это для характеристики и Скобелева и Верещагина, который в незнакомом обществе стал рассказывать молодежи про поступки генерала, которого считают героем. По дороге ко мне В. заговорил об уместности или неуместности такой беседы. Что было ему говорить? <…>
Верещагин подарил мне этюд монахини. Я стал отказываться, говоря, что это похоже на плату за мои услуги. Он рассердился, стал уверять, что прикажет Петру уничтожить картину, что она ему не нравится, что он упрям и т.п. пришлось взять вещицу.

15 дек[абря]

Еще один день провел я с дорогим Вас. Вас. Верещагиным в хлопотах по выставке, в беседах об искусстве, окрашенных событиях и деятелях, слушая его рассказы о прошлом. Удивительная скромность, феноменальная память! Удивительное миросозерцание!..
Вчера мы были с ним у Скугаревских. Вышла и хозяйка — очень умная, образованная, сердечная <…>. Разговор шел о войне, Скобелеве, событиях болгарских, и М-м Скугаревская ни разу не обмолвилась шаблонным вопросом, глупыми выводами.
Между прочим, Скугаревская спросила про М. Д. Скобелева, что это был за человек? Верещагин ответил, что даме он не может дать полную характеристику белого генерала, но отметил в нем честолюбие, зависть к заслугам других, эгоизм. «Я» у него стояло посреди всего. Никакие высокие идеалы он не признавал. <…> Уложить тысячи для блестящей операции, в том числе и детей и женщин, Скобелеву ничего не стоило. Тогда Скугаревская спросила его, чем же объясняется обаяние, которое он производил на всех?. «Простотой» ответил Вас. Вас. <.>
Много интересного рассказывал он о своих выставках. В Америке один художественный критик высказал ему свой восторг за его умение обставить роскошно и со вкусом выставку. Его картины многие не понимают. Французы часто спрашивали его, глядя на картину «Эльбрус» в обломках: «Что это, море?». Граф Шувалов, Одесский градоначальник, был на выставке и особенно любовался картиной, изображающей Наполеона, идущего по тракту, заваленному трупами. Верещагин рассказывал графу, что видел сам такую дорогу (когда турецких пленных гнали из Плевны) и что каждая подробность картины — безутешная правда, верность натуре. «Как, вы сами видели ту дорогу, усеянную трупами, какою она была при Наполеоне??»
Верещагин удивительно нежен с маленькими детьми. Моя Марфуша, как только его увидит, бежит к нему, просится на руки и заставляет его нести ее к картинам, лепечет, изображая как шумит море (научил ее Верещагин), как стонет раненый солдатик. Оторвать ее от Верещагина можно только силой при энергичных с ее стороны протестах и плаче. С Гулей он также мил, но Варюша моя дичится и уходит в себя. Много рассказывал интересного про свою семью В., особенно о детях. <…>

3 января 1901 г.

Давно не брался за дневник, поглощенный выставкой Верещагина. Писал о нем заметки, и служба и благотворительность — я целый день занят, а под вечер никуда не годен.
В. В. Верещагин расстался со мной и моим семейством самым дружеским образом. Он уехал в дальний путь с тяжелым предчувствием смерти, как я его ни успокаивал. За последние дни В. много говорил и говорил со мной о религии, о жизни, о гр. Л. Н. Толстом. Говорили откровенно, горячо, когда я рассказал о деле, как Толстой напал на меня за мою службу в военно-судебном ведомстве, назвав мой мундир «разбойничьим», — Верещагин задыхался от негодования и громко ругал Толстого. <…> По поводу картины «Процессия евреев, выходящих из гробницы царей» я заявил В-ну, что портит впечатление рама, что без рамы картина имела бы вид окна, в которой видна процессия. «Вы совершенно правы!» ответил В. «И я хочу приняться за холсты картин без рам. Я чувствую, что до сих пор только готовился к делу; но что теперь лишь начну писать, как мне хочется».
Он обещал прислать мне из дальних стран «кусочек солнца», т.е. картину, залитую солнцем. Он подарил мне все свои сочинения с самыми сердечными надеждами. Вообще он не знал, как и чем меня отблагодарить и страшно обиделся, когда я не захотел взять этюд «Монашки». «Петр, клади его в печку», — сердито закричал он. Горячий по природе, он собрался экстренно в новое странствие. На вокзале он долго и много говорил со мной об искусстве, о своих картинах. Когда я простился, он вышел со словами: «Идите! Идите! А я хочу еще постоять, понаблюдать, пока не скроется ваша милая фигурка!» <…>
Он предложил мне свою дружбу: я принял ее с величайшим удовольствием. <…>

7 янв[аря]. 1901

Выставка Верещагина немного отодвинулась. Я закрываю ее 15-го <…>, настолько я привык, приходя ежедневно, видеть картины и находить в них каждый раз новые достоинства. <…> Троцкий видимо не соберется во второй раз. О покупке картины «Батареи на Шипке», о которой я с ним говорил, что-то не слышно.
Я сейчас подвожу итоги: выставка картин Верещагина за 20 дней дала сразу 1700 р. — и что по 20, 30 коп. для Вильны не дурно. Хотя мне только известно, сколько труда стоило расшевелить публику! В одном «Вил. Вестнике» я поместил, конечно даром, три большие статьи и до 10-ти мелких заметок, разослал заметки в газеты Минска, Ковно, Гродно, постоянно толковал о выставке в обществе, сам сидел на ней, чтобы встречать и провожать знакомых, давать объяснения и тем делать посещение выставки еще более приятным. Многие пришли во второй, третий раз прямо из-за меня. Я не говорю уже о мелких заботах, о хвастовстве, о личных неприятностях и тревогах. Одно меня убеждает и мирит со всем: ясное сознание, что я послужил не только искусству, идее законности, но и нашей Вильне как городу, заслужившему репутацию равнодушного к искусству, заманив сюда Верещагина и к чести обставив его выставку даже в материальном отношении.

21 янв[аря]

9 дней пролежал я в кровати с сильной инфлюэнцей и осложнениями. Проклятый кашель, как назло, оторвал меня от Верещагинской выставки и расстроил мои планы, хотя я не переставал следить за выставкой.

28 января 1901 г.

<…> выставка Верещагина упакована и едет в Ревель. С ее отъездом я теряю что-то родное, дорогое, близкое. сколько неприятностей, но зато какие радостные минуты! Уже одно сознание, что служишь искусству, служишь этой выставкой присутствием русского имени в нашем краю — великая награда за все!.. По временам я забывал о Верещагине как знакомом, а имел ввиду лишь идею.
А «Новое Вр.» продолжает травлю Верещагина из-за заметки о Радецком»! Кого только эти «нововременные» мерзавцы ни травили!! Репин, Надсон, Антакольский, Верещагин, Стасов. Какие все имена! А между тем не было такой грязи, которую в них не бросили со страниц прессы!! <.> Разве кто-либо сомневается в таланте и заслугах Репина, Сурикова, Васнецова?! <.>
23 января, в последний день выставки, я еще больной притащился на выставку в генерал-губернаторский дворец проститься с картинами. <.> Ах, сколько я тут пережил, перечувствовал за два последних месяца!!

13 февр[аля]

<.> Слуги Верещагина Петр и Василий удрали из Вильны, прислали мне письмо, где благодарят за все. Из них Василий так наторел около картин, что делал копирующему Неверовичу толковые указания. По его словам Верещагин часто советовался с ним, когда писал картины — «потрафишь ему — он и поблагодарит». — «Ну а если не потрафишь?», — спрашиваю. — «А тогда можно по морде от Вас. Вас. заполучить». На картинах Василий фигурирует в разных видах, изображая одного из расстреливаемых мужиков, он же в в Успенском соборе срывает с икон ризы, в картине Наполеон, глядящий на пожар Москвы с Кремлевской стены, где-то в костюме генерала. Присматриваясь к картинам, я даже начал видеть сходство некоторых лиц и физиономии Василия. На выставке француженки останавливались против Василия и в упор его разглядывали, а он принимал глупо-грациозную позу. <.>

17 февр[аля]

Последние слова Верещагина, обращенные ко мне, были: «Ну, прощайте! Буду писать Вам с дороги. Пришлю Вам кусочек солнца». Потом, выйдя из вагона, он сказал: «Идите. А я буду следить, пока не исчезнет Ваша дорогая для меня фигурка.». Мне было тяжело с ним расставаться, и я ушел, не оглядываясь. Прошло с тех пор много времени, а от В-на ни строчки! Новые впечатления заслонили ему меня, Вильну, мою Марфушечку. <.> «Новости» до сих пор не поместили моего письма — верно боятся поднимать вновь шум из-за Верещагина…