Русско-еврейский публицист и педагог Файвель Меер Бенцелович Гец

Наталья Жиркевич-Подлесских

Исследователь и публикатор наследия А. В. Жиркевича, лауреат Горьковской литературной премии 2011 года, внучка А. В. Жиркевича, Московская область. E-mail: podlesskih@mail.ru

Аннотация. В статье рассказывается о взаимоотношениях русско-еврейского публициста и педагога Ф. Б. Геца и полковника военно-судебного ведомства, дворянина А. В. Жиркевича, которых, помимо общественной деятельности, сближал общий интерес к Л. Н. Толстому: Жиркевич трижды посетил Ясную Поляну, а Гец вел с Толстым переписку. В отчаянных письмах Геца Толстому от 1 февраля 1904 г. и 27 октября 1905 г. — ожидание еврейских погромов, волной прокатившихся по России. Видно, какое место в жизни Файвеля Бенцеловича занимает проблема положения евреев в российском обществе. Автором статьи открыто, что Толстой первым подписал письмо-протест, составленный В. С. Соловьевым, против травли еврейского населения. «Самые лучшие русские люди, составляющие славу и гордость, высказались против антисемитизма», и Толстой был первым. В статье впервые представлено письмо Геца к Л. Н. Толстому с рассуждениями о роли иудаизма в развитии христианства. Также впервые приводится записанный в дневнике Жиркевича рассказ Геца о ночи, проведенной им в кабинете Толстого «под сводами».

Ключевые слова: Жиркевич, Толстой, Гец, еврейский вопрос, иудаизм, христианство, антисемитизм.

N. G. Zhirkevich-Podlesskih

Researcher and publisher of heritage of A. Zhirkevich, Gorky prize laureate of 2011, granddaughter of A. Zhirkevich, Moscow oblast. E-mail: podlesskih@mail.ru

Russian-Jewish publicist and teacher — Faywel Goetz

(in a diary of A. Zhirkevich and in correspondence with L. Tolstoy)

Abstract. The article tells about the relationship between a Russian-Jewish publicist and teacher F. Goetz and a Colonel of the Military Judicial Department A. Zhirkevich who were united not only by their public activities but also by their common interest in Leo Tolstoy: Zhirkevich visited Yasnaya Polyana thrice, and Goetz was in correspondence with Tolstoy. In Goetz’ letters of February 1, 1904 and October 27, 1905 — the expectation of Jewish pogroms, the wave of which swept through the towns and cities of Russia. It’s evident that the situation with Jews in Russia is foreground for him. The author of the article found out that Tolstoy was the first who signed the protest against anti-Semitic harassment, written by V. Solovyov. «The best people of Russia, who are it’s fame and pride, raised their voice against anti-Semitism», and Tolstoy led the way. The article introduces into scientific use a letter from Goetz to L. Tolstoy with reasoning on the role of Judaism in the development of Christianity. The Goetz’s story concerning his overnight in Tolstoy’s parlor «under the arches», recorded by Zhirkevich in his diary, is also introduced into scientific use here.

Keywords: Zhirkevich, Tolstoy, Goetz, Jewish issues, Judaism, Christianity, anti-Semitism.

Множество известных и полузабытых имен встречаются на двенадцати с половиной тысячах листов дневника известного в свое время общественного деятеля, русского дворянина Александра Владимировича Жиркевича (1857–1927) — военного юриста, литератора, коллекционера. Его значительный по объему и содержанию личный архив хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого (Москва) с 1925 года. Несколько эпизодов дневника связаны с преподавателем и директором еврейской гимназии, публицистом, корреспондентом русских, еврейских, немецких и венгерских газет Файвелем Меером Бенцеловичем Гецом (1853–1931), с которым Жиркевич встречался в Вильне и переписывался около двадцати лет. В настоящей работе я не ставлю перед собой цели представить творчество Ф. Б. Геца, а тем более, дать оценку его литературному наследию. Моя задача вернуть забытое имя достойного и талантливого представителя еврейской интеллигенции.

Первое упоминание Геца в дневнике Жиркевича от 31 мая 1895 года: «Был у меня сегодня вечером писатель, “ученый еврей” — Ф. Б. Гец, с которым я недавно познакомился. Кого только он не знает, с кем не переписывался?.. Толстой, Владимир Соловьев, Эдита Федоровна Раден и другие знаменитости писали к нему письма, которые у него сохранились.

Много интересного рассказывал Гец про баронессу Раден, которую он считает среди женщин такою же выдающейся, как Толстого среди мужчин. Он учил ее еврейскому языку и читал ей лекции об эстетике! Баронесса показывала ему письма к ней Бисмарка и разных других знаменитостей.

По словам Геца, он в Петербурге быстро вошел в круг умственной аристократии. Когда его назначили в Вильну — состоять при Сергиевском, то Гец думал, что и здесь к нему отнесутся внимательно. По совету Сергиевского, он сделал несколько официальных визитов в учебном ведомстве округа — лицам, с которыми ему приходилось сталкиваться официально, — и никто не забросил ему в ответ даже карточки. Вот почему мой первый визит и желанье познакомиться очень тронули Геца. Что он за человек, конечно, сказать по первому свиданию трудно; но что он умен и образован — это несомненно. <…> Вечер прошел незаметно в беседе о таких выдающихся личностях, как Толстой, Соловьев, Раден. Упоминали и других общих знакомых — Ухтомского, Оболенского, Скабичевского». [1]

Точки соприкосновения в многолетнем общении Геца и Жиркевича были в благотворительности, любви к литературе и почитании имени Льва Николаевича Толстого. Жиркевич трижды посетил Ясную Поляну (1890, 1892 и 1903), а Гец переписывался и полемизировал в письмах с Толстым по религиозным вопросам. Письма Ф. Б. Геца к Толстому (11) [3] ранее не публиковались, как и письма Геца к Жиркевичу (113). [2] В настоящее время они подготовлены к печати и ждут своего издателя. Письма к Жиркевичу рассказывают об общественной деятельности семьи Геца и его сподвижников в Вильне: об организации дешевых столовых для неимущих, выступлениях на различных съездах. Гец был обеспокоен вовлечением детей в политические интриги и, считая, что это развращает неокрепшие души, неоднократно поднимал вопрос об изгнании политики из школьного образования. Гец принимал участие в учреждении «Общества защиты женщины». По его инициативе, во время русско-японской войны, город был разделен на секторы, и сборщики от каждого района собирали по книжкам Красного Креста со всех живущих евреев пожертвования в помощь раненым (письмо от 18 февраля 1904 г.). [2] Да и Жиркевич не раз принимал участие в благотворительности в пользу еврейского населения, тайно передавая деньги. «Моя жена, — пишет Гец, — все еще занята раздачею Ваших денег, конечно, крайне осторожно» (письмо от 28 января 1903 г.). [2]

Письма Геца не все равноценны. В начале переписки — некоторая натянутость и сдержанность автора; лишь постепенно, почувствовав в Жиркевиче истинную, лишенную какой-либо предубежденности доброжелательность (потомственный дворянин Жиркевич был к тому времени еще и полковником), Гец становится более естественным и искренним. А когда дело доходит до критики рассказов Жиркевича, о которой автор просил Геца, то в полной мере проявились ум и литературный талант, честность и прямота Файвеля Бенцеловича. Он не стесняется говорить нелицеприятные вещи своему адресату. Вот отрывок из письма от 29 октября 1899 года: «Я прочел “Около великого” с глубоким удовольствием. Я не помню времени, когда я столько смеялся и хохотал. Этот очерк Ваш — безусловно задуманный талантливо и весьма бойко написанный фарс. <…> Но простите, если я позволю себе указать и на некоторые, на мой взгляд, несовершенства. Мне кажется, что местами краски без особенной надобности слишком густы, отдельные письма <…> страдают ненужными длиннотами в ущерб общего впечатления. Мне нечего рассказать Вам, что первенствующее условие сатиры — краткость и сжатость, что растянутость всегда идет за счет остроты и мягкости…». [2]

Лишь единожды омрачилось отношение Геца сомнением в добропорядочности Жиркевича, в связи с «оценкой» его Манифеста 17 октября 1905 года. В нем, наряду с «усовершенствованием государственного порядка», говорилось о даровании гражданских свобод и свободы вероисповеданий. Вероятно, Жиркевич, поздравляя Геца, не знал, что еврейское население обойдено этим Манифестом. Не знал и опасался, что невежественная часть общества не примет уравнивания еврейской и христианской религий, о чем и писал Гецу. Действительно, Манифест, неверно понятый необразованной частью населения, привел к череде погромов еврейского населения и русской интеллигенции. Сразу же вслед за письмом, полным горьких упреков, обвинений в насмешке, Гец пишет новое письмо, где просит прощения у своего друга, почувствовав, что обвинения его беспочвенны.

Особенно тяжело читать письма, адресованные Жиркевичу из Москвы. Из них мы узнаем подробности жизни семьи в 1917–1921 годах, о голоде, который они с женой пережили в Москве. Все письма этого времени полны отчаяния. Жиркевич не раз посылает семье Геца продуктовые посылки из Симбирска, пока и до него не докатился голод, вошедший в историю как «Поволжский голод 20-х годов»… Несмотря на сложную обстановку, Гец продолжает литературную работу. К сожалению, многое из написанного в эти годы погибло или затерялось в неразберихе революционного времени. Сохранились лишь названия законченных или предполагаемых статей, но и это расширяет представления о литературном наследии Геца.

О том, какое место в его жизни занимал Лев Николаевич Толстой, говорят адресованные им Толстому письма. [3] В единстве с ответными письмами Толстого (10 писем Толстого и 11 писем Геца) они расширяют наше представление о глубине вопросов и тем, поднимаемых в этой переписке. О посещении Ясной Поляны и, возможно, единственной встрече с Толстым свидетельствует рассказ Геца, приведенный А. В. Жиркевичем в его дневнике.

Впервые Гец приехал в Ясную Поляну между 3 и 10 мая 1890 года, и, как это часто водилось, без предупреждения. Не застав писателя, он, по возвращении в Москву и в ожидании Толстого, послал ему письмо от 20 мая 1890 года. В этом первом обращении он просил защиты еврейского населения от антисемитских нападок (за этим и приезжал в Ясную Поляну):

«Вы великий учитель, первое авторитетное лицо современности России не только в художественном, но, главное, в нравственном отношении. Ваше вдохновенное слово принимается десятками тысячами Ваших учеников и почитателей как новое откровение. Вы поэтому, как никто из ныне действующих русских писателей, и призваны заступиться за невинно угнетаемых и жестоко преследуемых. Заступитесь же и за нас, русских евреев, столь жестоко, сколько и невинно униженных и угнетенных». [3] Письмо пространное, страстное, в нем боль и страдание за свой народ.

В ответном письме от 25–26 мая 1890 года Толстой, разделяя взгляд Геца на гонения и притеснения евреев, писал:

«Я жалею о стеснениях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает исключительно или предпочтительно перед другими моих чувств и мыслей <…> и потому я бы не мог ничего написать об этом предмете такого, что бы тронуло людей» (Юб. Т. 65, с. 98). Гец вполне понял мотивы, по которым Лев Николаевич отказался выполнить его просьбу:

«Как я Вам благодарен за Ваше великодушное письмо! — отвечал Гец 29 мая 1890 года. — Я читал его и буквально плакал от радости. Одному Богу известно, какое великое, душу возвышающее утешение оно мне доставило. <…> Теперь я понимаю, что Вы принадлежите к тем весьма немногим, действительно избранным, поистине боговдохновенным писателям, которые не могут насиловать свое перо, привыкшее подчиняться лишь наитию свыше, лишь тому возвышенному влечению, которое овладело душою писателя…». [3]

В этом же письме Гец прислал Толстому на подпись протест против антисемитской кампании в печати, составленный В. С. Соловьевым. Толстой первый поставил подпись под протестом. К сожалению, протест не был опубликован из-за ложных доносов «антисемитической печати, будто протест направлен против правительства», как сообщал Гец в письме от 15 ноября 1890 года. «Единственное утешение, — пишет он далее, — черпаю в сознании, что самые лучшие русские люди, составляющие славу и гордость, высказались против антисемитизма». [3] Переписка с Толстым продолжалась с перерывами в течении 1890– 1910 годов (последнее письмо Толстого датировано 17 марта 1910 года). Гец во всех письмах отстаивал приоритеты иудаизма, Толстой же в своих ответах выступал с позиции христианства. В письме от 14 июня 1898 года он пишет: «Вы <…> стараетесь доказать, что все, что мы видим в христианстве, все это есть уже в еврействе; но этого не может быть, потому что история не ходит назад, и в действительности этого нет, потому что всякий беспристрастный судья, — японец, китаец, — который прочтет Библию и прочтет Евангелие, не может не увидать, что центр тяжести того и другого учения иной. В первой центр тяжести, главная основа в том, что люди должны исполнить волю, или, скорее, завет, учиненный с Богом, во втором главная основа признание божественности человеческой природы, сыновности Богу и потому исполнение воли любимого отца» (Юб. Т. 71, с. 377–378). Непредвзятый читатель найдет много тем для размышлений, ознакомившись с этой перепиской.

Ни в примечаниях к 90-томному Полному собранию сочинений Л. Н. Толстого, ни в «Летописи жизни и творчества Льва Николаевича Толстого» Н. Н. Гусева нет никаких упоминаний о личной встрече Геца с Толстым, но, судя по записанному Жиркевичем рассказу Геца, она состоялась. Предположительно весной 1894 года в Хамовниках. «Ф. Б. Гец рассказывает, — записал 31 мая 1895 года в дневнике Жиркевич, — что был в Москве на вечере у Л. Н. Толстого как раз тогда, когда там был и В. Л. Величко. Ввел к Толстому Величко — В. Соловьев, спросив на это разрешение Толстого. <…> Величко вел себя крайне бестактно <…>. К изумлению Геца, Толстой мягко возражал на поучения и выходки Величко <…>. На другой день Соловьев, бывший тоже на вечере, заходил к Гецу и был крайне смущен нахальным поведением Величко, которого он ввел к Толстому <…>». В этой дневниковой записи упоминается также, что «Гец был ранее два раза у Толстого в Ясной Поляне, но оба раза его там не видел, так как Толстой был болен. Толстой изучал еврейский язык, но не очень-то в нем силен. Отношения между ним и Гецем завязались по поводу еврейского вопроса, при посредничестве В. Соловьева». [1]

Гец вспоминал о встрече с Толстым как об одном из главных событий своей жизни: «Очень благодарен я Вам за Ваши интересные известия о Вашем пребывании у Л. Н. Толстого. В действительности этому завидовать можно. Именно, как остались незабвенными те часы, которые я провел в доме Л. Н., я считаю эти часы для меня историческими. Удостоюсь ли я когда-либо быть у Л. Н. — Бог знает», [2] — писал он 30 ноября 1903 года.

Интересно сообщение, что в ожидании Толстого в Ясной Поляне Гец провел ночь в его кабинете (комнате «под сводами»).

«Гец, будучи в Ясной Поляне и ночуя в кабинете Толстого, — записал 4 июля 1895 года Жиркевич, — удивлялся его доверчивости по отношению к посетителям: на столах лежали груды листов, написанных рукой Льва Николаевича, газеты с его пометками на полях. Любопытный может брать все это и читать. Но Гец, по его словам, не воспользовался этой возможностью». [1] «Гец — горячий поклонник Толстого как ученого, писателя и человека; ставит его выше всех современных знаменитостей. Известно также о полемическом письмеброшюре Геца к Толстому “Открытое письмо к графу Л. Н. Толстому”. Полемика возникла по поводу того, что Толстой назвал еврейскую религию “языческой”. В ответном письме Толстой писал, что слова, названия для него ничего не значат. Что называя еврейскую религию “языческой”, он не придерживался общепринятых терминов, а своих личных взглядов на религию; что, по его мнению, и христианская религия (церковь) — языческая религия и так далее» (запись в дневнике Жиркевича от 17 июля 1898 года). [1]

В заключение несколько слов о последних днях пребывания Геца и Жиркевича в Вильне перед оставлением города русскими войсками. Оба до последних дней работали на своих постах: Жиркевич — в Евангелическом полевом госпитале и госпиталях, где лежали раненые русские, Гец со своими детьми в — Еврейском Комитете помощи.

Вильну Гец покинул 22 июля 1915 года.

Через месяц и Жиркевич оставил город, выехав с последним составом Евангелического госпиталя. Забрав по дороге семью из Минска, Жиркевич направился в Симбирск, где жили родственники жены и где когда-то был губернатором его дед Иван Степанович Жиркевич (1789–1848). Несмотря на срочность сборов, он успел вывезти часть архива (дневники, эпистолярную часть своей коллекции, альбомы с уникальными автографами и фотографиями), часть бесценной коллекции живописных полотен и рисунков, которые теперь украшают стены Ульяновского художественного музея; коллекцию старинного оружия и орудий пыток (29 пудов). Все остальное имущество: семейная обстановка, огромная библиотека и множество иных исторических документов, осталось в виленской квартире.

Дневниковые записи Жиркевича о встречах с Ф. Б. Гецем и письма последнего — это часть знания об этом незаурядном человеке, который занимался историей и культурой своего народа, всей судьбой тесно переплетенной с историей и культурой России.

P. S. Однажды Гец, на просьбу Жиркевича оставить свой автограф, записал следующее:

«Одно воспоминание.

Из более двадцатилетнего знакомства с Вами, глубокоуважаемый Александр Владимирович, сохранилось в моей памяти немало Ваших деяний, красноречиво свидетельствующих о Вашем естественном влечении к безукоризненному добру и неподкупной правде. Но наиболее памятно мне Ваше столь же великодушное, сколь и успешное заступничество за двух евреев, невинно осужденных к смертной казни за обвинение в совершении экспроприации разбойнической.

До гроба не забуду, с каким благородным рвением Вы взялись за изучение их дела, чтобы убедиться в их действительной невиновности. Я живо припоминаю, как Вы обрадовались открытием, что это дело велось крайне пристрастно председателем Варшавского военного окружного суда, который был Вам известен как горький пьяница, что без всякого основания не были вызваны свидетели защиты и что оказались, по Вашему пониманию и опыту, еще другие существенные упущения в ведении всего этого рокового процесса.

Осчастливлен этим неожиданным открытием, Вы с полной уверенностью в опрометчивости судебного приговора отправились к генералгубернатору, который должен был конфирмировать этот вопиющий вердикт, и Вам удалось убедить его воздержаться от этого решительного акта, предложив ему подписать составленный Вами текст телеграммы на имя председателя совета министров Столыпина о замене смертельной казни каторгою, чтобы иметь возможность при известных обстоятельствах подвергать это дело пересмотру, чего Вы и добились.

Я не нахожу слов, чтобы описывать Ваше счастье и Вашу радость, когда Вы примчались ко мне, чтобы сообщить мне эту радостную весть, как будто речь шла не о совершенно Вам неизвестных евреях, а о близких родственниках, особенно дорогих Вашему чуткому, любвеобильному сердцу, как Вы, сияющий от радости и счастья, меня обняли и целовали за то, что я Вам дал возможность спасти невинных людей от виселицы.

Моя ныне покойная незабвенная жена и я, увидев Ваше <нрзб.> вдохновение и увлечение актом человечности высшего порядка, были тронуты до слез и не могли достаточно удивляться Вашему душевозвышающему благородству и Вашей беспредельной доброте.

Могилев. губ. 13.11.16. Ф. Гец». [4]

Из писем Ф. Б. Геца к А. В. Жиркевичу

№ 1 (4). Инв. № 62015

13 августа 1896 г. Вильна

18–13/8–96

Глубокоуважаемый Александр Владимирович!

Я глубоко тронут Вашею замечательной любезностью и не знаю, чем отблагодарить. Я никогда не осмелился бы утруждать Вас такой скучной работою, как исправлением моей статьи, но раз Вы сами так добры, чтобы предложить мне взять на себя подобную неблагодарную задачу, то было бы с моей стороны очень неразумно не воспользоваться Вашим столь любезным предложением. Ввиду этого я не только разрешаю Вам, но и наперед сим выражаю Вам свою искреннейшую благодарность за каждую поправку и за каждое полезное указание, которое Вы сделаете в моей статье.

От В. С. С<оловьева> я вчера получил длинную депешу, в которой, между прочим, обещает: «Если буду в Вильне, непременно остановлюсь у Вас».

Искренне Вам благодарный и душевно Вам преданный

Ф. Гец

№ 2 (10). Инв. № 62020

8 мая 1898 г. Вильна

18–8/V–98

Глубокочтимый Александр Владимирович!

Я не в силах отблагодарить Вас за столь великое одолжение, которое Вы мне оказываете Вашим образцово-внимательным чтением и исправлением корректурных листов моей брошюрки. Более внимательно и умело читать и исправлять, чем Вы, я себе и представить не могу. Посылаю Вам при сем 4-ую форму. И если Вы успели бы еще сегодня прочесть ее, типография и я были бы Вам очень обязаны.

С глубочайшим почтением и душевной преданностью

Ф. Гец

№ 3 (20). Инв. № 62030

4 июля 1900 г. Вильна

Вильно, Зверинец, Соловьевка, д. Замецкого

4/VII–1900

Многоуважаемый Александр Владимирович!

Ваше любезное письмо меня глубоко тронуло со свойственной Вам нежной чуткостью. Вы верно угадали мое подавляющее горе по смерти обожаемого, горячо любимого, дорогого друга. Смерть самого близкого родственника меня бы так не поразила, как смерть Владимира Сергеевича <Соловьева>, хотя я знал его слабое здоровье и его частые физические страдания. Я хотел было написать о нем, но потрясенный и подавленный глубокой скорбью, я не в силах спокойно охарактеризовать эту возвышенно-нравственную и необычайно светлую личность. <…>

Глубоко Вас уважающий и душевно Вам преданный

Ф. Гец

№ 4 (30). Инв. № 62040

1 февраля 1904 г. Вильна

Вильна. 1/II–04

Глубокочтимый Александр Владимирович!

Задушевное спасибо за то, что Вы меня не забываете и что взяли на себя труд написать отзыв о моей брошюре. За последнее я благодарю Вас не только от себя, но и от имени русского еврейства. Предрассудки и заблуждения относительно отбывания евреями воинской повинности слишком распространены в русском обществе, и каждый, который содействует разъяснению этого запутанного вопроса в том или другом виде, делает доброе дело и оказывает услугу еврейству. К сожалению, Ваш отзыв в «Западном Вестнике» еще не появился, по крайней мере, я за последние две недели в № № «Западного вестника» его не встретил. Может быть, он еще появится.

В Вильне в настоящее время много жизни. Много предпринимается Обществом Красного Креста и местными общественными учреждениями для облегчения ужасов войны. Кроме того, учреждается здесь отделение «Общества защиты женщины», в которое записались членами жена моя и я. Жаль, что Вас теперь здесь нет. Было бы для Вашей отзывчивой ко всякому доброму делу души широкое поле деятельности.<…>

Моя жена и я шлем Вам задушевные приветы. Беспредельно Вас почитающий и искренно Вам преданный

Ф. Гец

№ 5 (42). Инв. № 62051

27 октября 1905 г. Вильна

Вильна. 27/X–905

Многоуважаемый Александр Владимирович!

Ваше письмо от 19-го, которое почему-то только что получил, обрадовало, но и озадачило меня. О какой равноправности Вы говорите, когда мы Манифестом 17/X совершенно обойдены; а что мы можем ожидать от Государственной думы, в которой по Высочайшему докладу  Витте вопрос о равноправности евреев должен быть рассмотрен, Вы сами знаете. Вы сами говорите, что «русский народ не примирится с равноправием евреев» и даже подчеркнули эту фразу. Не звучит ли, в таком случае, Ваше поздравление равноправием злейшей иронией, на которую я Вас не считаю способным, особенно в настоящее время, когда невинная еврейская кровь льется и проливается реками русскими руками в чертах оседлости и вне ее и когда небывалая досель вполне обоснованная паника терзает душу всякого еврея. Теперь ли время иронизировать и насмехаться над самыми законами, желаниями и требованиями еврея относительно равноправия? Тут какое-то неведомое и непонятное для меня недоразумение, за выяснение которого я бы Вас очень поблагодарил. Мне больно думать о Вас дурно. Я, может быть, неверно понимаю охранительную точку зрения, которой, во всяком случае, не сочувствую, но не могу допускать мысли, что из-за такой точки зрения можно зло насмехаться над человеком иного образа мысли, в то время когда его сердце обливается кровью и страхом за жизнь его жены и детей буквально раздирает его душу. Я не знаю, чье дело более правое, того ли, который борется за неотъемлемые права человека и гражданина, за законную свободу, или того, который из самолюбивых и исключительно эгоистических целей и соображений борется за сохранение старого режима, который доказал, неопровержимо доказал полную свою негодность и внутреннюю несостоятельность и от которого сам законный представитель этого режима, сам царь отказался, и, несмотря на это, для защиты этого анахронического и отжившего режима совершаются чудовищные зверства, как массовые избиения евреев и интеллигенции, родной русской, чуть ли не во всех городах и селах всей России, — доходящие до небывалых изуверств Тверского и Тамбовского. Но оставим это. Вы, если, несмотря на Ваши близкие отношения к герою дня, к Крушевану, остались тем же, каким я Вас знал до Вашего отъезда, Вы, наверное, не менее меня печалитесь об этих изуверствах и зверствах, которые оставляют далеко за собою все ужасы Варфоломеевской ночи, Сицилиянского Веспера и кровопролития Великой французской революции, имевшие, по крайней мере, хоть то показное оправдание, что они произошли из-за борьбы за возвышенно, хотя и ложно понятой идеи, либо религиозных убеждений, либо политической и гражданской свободы, что об ужасах и кровопролитиях настоящих русских отнюдь сказать нельзя.

Что мы теперь здесь переживаем, Вы себе представить не можете. Постоянный страх перед погромами и черной сотни, во главе которой стоит здесь одно всем известное власть имущее лицо. Правда, Фрезе и Пален люди честные и честно стараются предупредить погромы, елико возможно, но на деле они бессильны против сказанного лица, которое тревожит теперь не одних только евреев. Мы пока все живы и здоровы, а что дальше будет, кто знает, теперь в особенности.

Моя жена, дети и я шлем Вам и Вашей дочке самые задушевные приветы. Преданный Вам

Ф. Гец

№ 6 (43). Инв. № 62052

27 октября 1905 г. Вильна

Вильна, Тамбовская ул.

27/X–905

Многоуважаемый Александр Владимирович!

С того момента, как я отправил Вам сегодня мой ответ на Ваше письмо от 19-го с. м., я испытываю нечто вроде угрызения совести, испытываю, что не так я Вам должен был бы писать, как писал. Хотя в точности не помню, что я писал, потому что писал сгоряча, но общее впечатление такое, что я нехорошо сделал, допуская возможность, даже лишь «in dubio», что Вы могли бы злорадствовать тому, что мы, евреи, совершенно обойдены Манифестом 17/X, что он даже не отменил временных правил гр. Игнатьева, тяготеющие над нами вот уже около четверти века. Верьте, как ни опечалили нас, евреев, душераздирающие вести о последних небывалых досель по своим жестокостям и бедствиям погромах, манифест опечалил нас не меньше. Он лишил нас последней надежды на улучшение нашего положения и ничуть не расширил наших столь ограниченных прав, и вдруг Вы меня поздравляете с равноправием! Войдите в положение еврея хоть на одну минуту. Что бы Вы сказали к такому поздравлению, не звучало ли оно и в Ваших ушах едкой насмешкой? При всем том, меня мучит совесть, что я мог допускать даже сомнение такого рода у Вас намерения, я сожалею об этом искренне и не могу успокоиться, пока я не просил у Вас чистосердечного прощения. Зная Вас, что бы там ни было, я не должен был сомневаться в искреннем желании Вашем, чем-то весьма для меня приятном, хотя лишь по недоразумению поздравить меня. Подумав, я все это сам сознаю и прошу Вас убедительнейше о прощении. Забудьте о моем сегодняшнем письме.

С задушевным приветом и сердечной преданностью

Ф. Гец

№ 7 (95). Инв. № 62101

29 мая 1918 г. Москва

Москва, Б. Толстовский, д. 14, кв. 1

29/V–18

Глубокочтимый Александр Владимирович!

Вчера, после того как моя жена с большим трудом со значительной потерею времени получила за 12 р. 35 коп. 2¼ фунта ржаного хлеба к величайшей нашей радости, нам доставлена Ваша посылка в превосходном состоянии. Вы решительно представить себе не можете, какое это благодеяние Вы нам оказали. Беда не только в том, что за 1 бух. белого чрезвычайно плохого хлеба платят 5 руб. 50 коп., а чем дальше, тем дороже, но, главное, что достать его крайне затруднено и только контрабандным образом, а заменить его нечем. Крупы нет, а если нередко тайком получишь, то не дешевле, чем 5 руб. за фунт, а картофель хотя продается открыто, то не дешевле, чем 1 руб. 65 за фунт и дороже, и, разумеется, о такой роскоши мы мечтать не смеем. Макароны и вермишель 5 руб. фунт и дороже. И где взять на это средства? В Вашем благодеянии только одно нехорошо, что Вам самим приходится трудиться, что решительно Вам нельзя и убедительнейшее Вас прошу, если Вы за хорошую плату не можете получить человека, который взялся бы закупать и отправлять, то, по крайней мере, не жалейте на мой счет на извозчика. Как дорого ни обойдется, это все-таки будет на 60–70% дешевле, чем здесь, а главное, голодать не будем. Я Вам через Ржезака выслал 100 руб. Если паче чаяния Вам эти деньги еще не доставлены, прошу немедленно мне об этом сообщить, и я сейчас же вышлю Вам еще 100 руб. Разносчик, доставивший мне Вашу посылку, доставил моему соседу в мешке пшеничную муку и крупы. Если бы Вы мне могли выслать также в мешке из холста по 12 фунтов пшеничной муки, или 12 гречневой крупы, или пшено, или макароны, или вермишель, Вы нас облагодетельствуете. Моя жена и я шлем Вам горячую благодарность и задушевный привет.

Искренно Вас любящий и Вам благодарный

Ф. Гец

№ 8 (113). Инв. № 62118

12 апреля 1923 г.

Ковно Ковно, Гедиминовская ул., 12

12.IV.23

Глубокочтимый Александр Владимирович!

Сегодня г. Забельский мне прислал Ваше письмо от 2 апреля, и спешу Вам ответить, хотя все еще болен и по причине продолжительной болезни я ни Вам, ни г. Буткову не ответил на письма, полученные мною уже давно. В течение этого времени я получил письмо по Вашему делу и от <нрзб.>, переданное мною г. Забельскому по его желанию, о чем своевременно уведомил ксендза.

Оставшиеся у меня документы Ваши я немедленно передал г. Забельскому. Я бы давно их Вам отослал, но г. Забельский отсоветовал мне, утверждая, что в них какие-то пробелы, которые их обесценили, а он сам их взять у меня не хотел.

Что до моей жены, то я по желанию своих детей женился в 1917 году на пожилой даме в Витебске, где я тогда имел свою гимназию, которая меня материально вполне обеспечивала. Моя жена женщина-врач с многолетней практикой. К несчастью, когда эвакуировал свою гимназию в Москву, последняя была у меня отнята и преобразована в трудовые школы 1 и 2 ступени, а я был удален. Вернуться в Витебск нам уже нельзя было. В Москве мы много перестрадали и наконец нам удалось сюда перебраться. Я получил должность директора семинарии, а моя жена до сих пор без всякой должности, а практикой заниматься, живя почти за городом и не имея квартиры, нельзя. У меня теперь двойная забота: о себе и о ней. Служба моя мне не по силам. Я должен подать в отставку. Чем мы тогда жить будем, один Бог знает, а, главное, чем моя жена жить будет, когда меня не станет. Она все же значительно моложе меня. Моя жена человек, безусловно, хороший и весьма интеллигентный и заслуживает лучшей старости. Она самоотверженно за мною ухаживает, а я ничем отплатить ей не могу. А это сознание, что я у нее в долгах, меня сильно давит. Если я на ней не женился бы, может быть, меня уже давно не стало бы, но кому я нужен? Детям своим я совершенно бесполезен и народу своему также. Мое единственное утешение, что мои дети удачные и добропорядочные во всех отношениях. Моя старшая дочь все еще учится в Лондонском университете и работает в «Земстве». Она в письме, полученном мною от нее сегодня, просит написать Вам привет от нее. Она живо Вас помнит.

Как твердо в Бога верующий, я верю в бессмертие, хотя ясного представления о нем не имею.

Если увидите г. Буткова, прошу передать ему мой привет. Я непременно напишу ему, когда мне лучше станет.

С задушевным приветом и искренним почтением горячо Вас любящий

Ф. Гец

Ответ Ф. Б. Геца на письмо Л. Н. Толстого от 14 июня 1898 г.

19 сентября 1898 г.

Cт. Солы Виленской губернии

Ст. Солы (Л.Р.Ж.Д.) Виленской губернии.

19/9. 1898 г.

Глубокочтимый и достославный Лев Николаевич!

Благодарю Вас искренне и глубоко за Ваше поучительное письмо, которым Вы меня обрадовали. Оно много разъяснило и теперь правильно стал Вас понимать. «Приписывая очень мало значения словам и именам», как вы выражаетесь, Вы называете христианством не церковное христианство, которое вы считаете язычеством, как и еврейство, а то жизнепонимание, которое вы разделяете со многими и основу которого Вы нашли выраженной в Евангелии ясно и стройно. Против всего этого я, разумеется, ничего не имею и не могу иметь. Правда, быть может, если Вы настолько бы углубились бы в первоисточниках еврейства, сколько в Евангелие, Вы бы и там нашли основу Вашего жизнепонимания не менее ясно и стройно выраженной, чем в Евангелии. Ибо не только, как Вы полагаете, евреи, но и ученые, и искренне верующие христианские богословы, как Вл. С. Соловьев, Норк, Мейшен, Вернер, <нрзб.>, Фр. Делич или христианские исследователи, как Ренан и другие, сочинения коих я привел на 25 странице моего письма, — утверждают, что в этическом отношении христианство ровно ничего не прибавляет к содержанию еврейства и ни в чем от него не отличается и что разница между ними исключительно в области метафизически-религиозной и в обрядовом законе, от которого христианство освободило язычников, принявших его же, христианство. В самом деле, раз «божественная природа человека и сыновности его Богу», как и равенство всех людей, так ясно и определенно выступает уже в Ветхом завете, начиная с первой главы книги Бытия с рассказом о сотворении человека в образе и подобии Божия и о происхождении всего человечества от одного Адама, как и частыми повторениями слов «Вы, дети и сыновья Бога», так Ветхим заветом твердо и властно проповедуется возвышенная идеальная любовь к Богу и ближнему без каких-либо ограничений или исключений, то что после этого осталось христианству по этому учению прибавить? Оно и ничего в этом отношении и не прибавило. Но Вы говорите: в таком случае «вся восемнадцативековая жизнь христианства является сплошным недоразумением». Отнюдь нет. Христианство в течение этих 18 веков трудилось и трудилось вполне успешно над проникновением известных религиозно-этических истин в языческий мир, и в этом все его, христианства, значение и назначение. Вы говорите далее «люди трудились и вырабатывали истину, которая давным-давно была открыта в еврействе». Не над выработкой теоретической истины, которая в действительности давно была открыта Богом на горе Синая, трудились эти люди, а над осуществлением ее в жизни народов и племен. Правда, истина эта далеко еще не осуществлена в практической жизни христианского мира и, по всей вероятности, долго, долго еще не будет осуществлена в полном объеме, — но не подлежит никакому сомнению, что христианство не даром прожило почти уже 19 веков и что ему удалось в значительной степени преобразовать и перевоспитать весьма много языческих народов к лучшему. Несмотря на частые злоупотребления им со стороны светской и церковной власти. В этом отношении «история и ходит вперед». По убеждению мыслящих евреев, настоящее христианство не что иное, как осколки еврейства, которые поставили себе задачу ценою обрядового закона и даже с пожертвованием некоторых метафизически-религиозных истин, сделать свое учение более доступным языческому миру, чтобы, приспособляясь к нему, приблизить его к себе и приобщить его к своему же учению, и в этом весь его <нрзб.> христианства, и вся его неоценимая заслуга пред человечеством.

Итак, быть может, если Вы без предвзятых мыслей, — свойственных помимо своей воли, <нрзб.>, каждому христианину, вследствие рождения и воспитания своего в христианской среде, — искали бы основу жизнепонимания Вашего в источниках еврейской религии, Вы бы нашли ее и там; но я отнюдь не в претензиях, что Вы называете Ваше жизнепонимание христианством, по месту нахождения его основы, а не еврейством, по его первоисточнику. Я только против того, что Вы называете еврейство — язычеством, и это в печатном произведении, в котором Вы, при самом лучшем желании, никак не можете, как в Вашем частном письме ко мне, не назначенном для печати, разъяснить, ни что Вы подразумеваете под христианством, ни что вы не только еврейство, но и церковное христианство считаете язычеством. Раз Вы этого разъяснить не могли, то обзывание Вами еврейства язычеством — неминуемо должно вести к весьма печальным недоразумениям. Ибо, хотя Вы и не придаете большого значения словам, но читающая публика привыкла, и совершенно понятно, придавать огромное значение Вашим словам, а там, где Ваши слова касаются еврейства, всегда найдутся многие, которые склонны не только придавать особое важное значение Вашим словам, но даже, по возможности, на всякий лад злоупотреблять ими во вред еврейству… так и случилось с вашим трактатом «Религия и нравственность». Это преимущественно и побудило меня составить и печатать свое открытое письмо, которое не столько направлено к Вам, сколько против той части русской печати, которая, не понимая Вас или притворяясь Вас не понимающей, стала без зазрения совести считать Вас своим единомышленником и повторять за Вами, что еврейство — язычество и что ему свойствен национально-корыстный принцип и даже, — прибавляя уже от себя, — человеконенавистнический принцип, источником последнего будто бы являются Ветхий Завет и Талмуд. Но особенно я имел в виду, при составлении своего письма, ту часть образованной еврейской молодежи, воспитывавшейся в общих учебных заведениях, отчужденной и чуждой еврейству, для которой Вы заменяете Моисея и пророков и каждое слово Ваше является новым откровением, из уст которой часто слышно, что еврейство — язычество, думая Вашим авторитетом прикрывать и оправдывать свое перебежничество в официальное христианство из корыстных целей, карьеры ради. По крайней мере, пусть знают, что их quasi-оправдания не выдерживают ни малейшей критики, что они просто-напросто — негодяи, что тут еврейство ни при чем и что для них нет никакого оправдания, а лишь одно презрение. Ввиду этого, пока Вы, досточтимый Лев Николаевич, не устранили со свойственной Вам беззаветной любовью к истине и гениальной ясностью смысла и слова, составляющих совершенно основательно и заслуженно Вашу всемирную славу, не устранили вышеозначенных недоразумений, порожденных невольною краткостью и вынужденною осторожностью в изложении Вашего мировоззрения в трактате «Религии и нравственность», — что, по моему глубочайшему убеждению, Вы ранее или позже непременно сделаете в интересах не только истины, но и ради справедливости к еврейству, — до того времени я не жалею ни о своем труде, потраченном на составление своего письма и ни даже о непосильных для меня расходах на его издание, ибо я обязан был это сделать не только для восстановления объективной истины, а главное, ради оскорбленной и <нрзб.> моей религии и для угнетенного и преследуемого народа моего, от которого, вследствие именно его гонения и преследования, стали отворачиваться его собственные сыновья.

В заключение я желал бы воспользоваться настоящим случаем, чтобы выразить Вам свою глубочайшую благодарность за богатое поучение, которое черпал из вашего капитального труда «Что такое искусство», который я не только читал и перечитывал, но и добросовестно изучил и пришел к заключению, что будущим эстетикам, художникам и критикам, безусловно, волею-неволей придется с ним считаться. Ваше определение искусства и разъяснение роли и значения, безусловно, новы и правдивы, а Ваше определение искусства и разъяснение его роли заслуга огромной важности.

С глубочайшим почтением и душевной преданностью

Ф. Гец.