В 1912 году, Гулеша, уже офицер, приехал погостить к нам в Вильну, приехал недомогающий, невеселый, как бы в самом себе сосредоточенный. Между тем, все ему по-прежнему, улыбалось в жизни. <…>
Приехав к нам, Гуля жаловался на общее недомогание и усталость. Затем, у него появилось на руках, а, может быть, и на всем теле, странное, непонятное шелушение кожи. Когда, после его отъезда, через известный срок, кто-то из вас заболел скарлатиной, а сам Гуля позднее скончался от кровоизлияния в мозг, после страданий горла и уха (до того он никогда не хворал), то у докторов явилось предположение, что он был болен скарлатиною в легкой форме, и как здоровый молодой человек перенес ее на ногах (это было зимой). Приехав к нам, в Вильну, он заразил сестру, застудил болезнь, вызвал осложнение страданиями горла и уха, которые перешли на мозг, вызвав разрыв кровеносного сосуда и кровоизлияния в мозг, а, затем, и скоропостижную смерть. <…>

В роковой день я встал рано и успел писать в кабинете в самом хорошем настроении, как вдруг меня охватывает небывалые тревога и тоска по Гуле, только по нем, при том настолько, что я бросил работу и, надев туфли, чтобы не разбудить спавших по соседству, в зале, стал не только ходить, а возбужденно бегать по кабинету. Так продолжалось с час, когда раздался звонок у входной двери, и я получил телеграмму из Кронштадта, от морского начальства, извещавшую о том, что Гуля опасно заболел. Скоро принесли другую телеграмму с известием о том, что положение Гули опасно и что присутствие мое необходимо. Тогда я подошел к запертой двери той комнаты, где была Мамочка и предупредил ее о том, что на нас, по-видимому, надвигается несчастье, прочтя ей телеграммы. Мне было слышно, как она всхлипнула. Мамочка объявила, что немедленно идет в церковь молиться о Гуле, – и действительно сейчас же ушла. В ее отсутствие принесли мне третью телеграмму, с извещением о смерти нашего сына, и с вопросом, какие будут мои распоряжения на счет погребения его тела… Это было для меня ударом молнии среди безоблачного неба… Первая моя мысль была пойти на встречу Мамочке и подготовить ее к роковой вести. Меня поражала загадочность телеграмм, в которых не говорилось о причинах смерти. Самоубийство?!. Сумасшествие?!. Несчастный случай?!. Приходилось теряться в догадках… Я сел, недалеко от нашего дома, в тени аллеи, идущей вдоль Набережной, и стал поджидать из церкви Мамочку. Вот и она, спешащая к дому. Мое неожиданное появление навстречу и взволнованное лицо предупредили Мамочку о несчастии. Я взял Мамочку за руки, усадил ее на скамейке и, обняв, сказал: «Ты у меня ведь героиня и верующая! Поэтому не буду от тебя скрывать истины!.. Наш Гулеша скончался!» Мамочка ничего, ничего мне не ответила, не плакала, а как бы закаменела. В глазах же ее была такая затаенная боль, что выражение их я и сейчас помню…

Мы тут же решили, что я поеду вечером в Кронштадт и привезу тело, для погребения в Вильну. Вечером я и выехал, утешая себя тем, что в мое отсутствие Мамочка забудется в хлопотах по прекращению домашнего карантина, в приготовлениях к погребению и проч. <…>

Выехав из Вильны, в день получения телеграммы, вечером со скорым поездом, и ранее еще послав в Кронштадт телеграмму о своем приезде за телом, я на другой же день, был уже в Кронштадте. Меня встретили там, как отца морского офицера, с большим почетом и участием. Когда я явился на броненосец, к адмиралу, командовавшему флотом, меня встретил почетный караул, офицер которого подошел ко мне с рапортом. В мое распоряжение были даны особый офицер и паровой катер; но я от них отказался, приняв только номер в морском собрании. Скоро разыскал меня в Кронштадте Сева Снитко (ныне покойный, убитый в войну с германцами); он привез венок на гроб Гули. На другой день состоялись торжественные проводы тела Гули. В часовне Морского госпиталя, в котором он скончался, было совершено отпевание, собравшее, не мало офицеров и дам, знавших Гулю. Возлагали венки от моряков, знакомых… Моряки поднесли мне подлинный Андреевский флаг, которым и покрыли металлический гроб с телом усопшего. У часовни были выстроены команды от всех судов, стоявших в порте. После отпевания процессия, при части войск и двух оркестрах, попеременно игравших похоронные марши, двинулась к Петропавловской пристани, где ждало уже небольшое военное судно для отвоза тела в Петербург с почетным караулом и священником, и, кроме того, в виде конвоира, то судно, на котором Гуля заболел во время службы. Когда процессия проходила мимо дворца коменданта Кронштадта Вирена (адмирал был впоследствии, во время революции, варварски убит ненавидевшими его за строгий режим солдатами-моряками), адмирал Вирен со штабом своим, в парадной форме, вышел к гробу, познакомился со мною и провожал гроб до пристани, где простился со мною, перед тем, как судно с телом тронулось. Был холодный, ветряный, сумрачный петербургский весенний день, почки едва-едва распускались. Когда судно следовало с телом Гули, на всех судах флота, в знак траура, были наполовину спущены флаги, а на броненосцах оркестры играли «Коль славен»… Когда судно с телом приехало к Петербургской пристани, то, кроме отряда от моряков (с оркестром), его (и меня) встретили на берегу те, кто хорошо Гулю знал – Ив. Ив. Максимов, З. А. Герард, пианистка В. В. Тиманова, дочь члена Государственного Совета Н. А. Зиновьева (сам он долго ждал на пристани, но, в виду запоздания судна с телом, уехал), Пузыревские и др. Провезли тело через город, поставили запаянный, металлический гроб в товарный вагон и на моих глазах поезд тронулся…

Также торжественно, с воинскими почестями, венками, при чудном хоре архиерейских певчих, после богослужения в Николаевской церкви (которую так любила Мамочка в детстве), похоронили Гулю на Лютеранском кладбище. Собралось множество знакомых, и зевак, привлеченных военным погребением. В Вильне стояла уже весна в полном разгаре. Был чудный день. Сияло солнце. Когда гроб Гули несли к могиле, сияла молодая зелень, цвели деревья, пели соловьи. Внезапно пошедший, при незаходящем солнце, крупный дождь, точно блестящими шпагами ударял в металлический гроб. Пропета у могилы последняя лития. При троекратном залпе сопровождавшего гроб пехотного отряда, гроб медленно поглощается могилою. Стучат о крышку его комья земли. Затем вырастает насыпь, обложенная венками из белых роз и других живых венков… И все кончено.

«С жизнью покончен вопрос!
Больше не надо ни песен, ни слез!»

Во все время длинных и пышных похорон, Мамочка держала себя настоящей героиней и христианкой, не плача, не падая в обморок, горячо молясь и находя в себе силы благодарить тех многочисленных друзей и знакомых, которые почтили память Гулеши своим присутствием.