Из переписки Екатерины Константиновны Снитко и Александра Владимировича Жиркевича

№ 13

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
30 января 1888 г.
С.-Петербург.

Многоуважаемая Екатерина Константиновна!

Если я становлюсь невежей и неаккуратно отвечаю теперь на письма, то это, как вам известно, от меня не зависит! Остается три месяца работы, и от них все зависит, т.е. итог каторжного труда за целых три года! Но я все же не лишаю себя наслаждения — вести переписку с людьми, мне сочувствующими, и не поверите, как приятно, улучив свободную минутку — прочесть задушевное письмо и ответить на него! Не сердитесь же на мою неаккуратность и не лишайте меня хоть время от времени удовольствия — получать ваши письма, чем вы исполните своего рода христианский долг поддержки ближнего в трудные минуты его жизни!

Вчера начались у нас практические занятия, состоящие в речах, я был защитником и сказал такую горячую и дельную речь (это не мое, а общее мнение), что заслужил и похвалы начальства и лестные отзывы товарищей. Но речь эта меня очень измучила нравственно, так как приходилось первый раз долго говорить перед большой аудиторией и говорить самостоятельно, построив по личному убеждению всю свою защиту. Мне невольно приходит на ум, что ежели и в будущем, на практике, каждая за- щита так дорого будет мне обходиться, то надолго ли меня хватит?!. А я принадлежу к числу лиц, которые способны «поло- жить душу за други своя». Теперь мне и в Академии придется еще несколько раз говорить речи, и так протянется до половины марта, а там — последние экзамены, и я скажу: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром…». Устал я, сильно устал, и, если судьба не готовит мне сюрпризов, хотел бы тот год, что проживу в Вильне, отдохнуть, отдавшись литературе! Вас пугает ослабление моего зрения; но я в этом деле, может быть, сам слишком осторожен и берегу глаза, которые вообще мало повреждены, но вечером чтения не выносят. Боюсь потерять зрение и стать преждевременным калекой, который всем будет в тягость, не говоря уже о себе самом.

Теперь здесь гостят мои хорошие знакомые Максимовы, и о виленских удовольствиях и жизни я имею подробные сведения, даже знаю, кто из интересующих меня особ и как был одет на вечерах. Видите ли, какой я стал сплетник?!

Здесь теперь восторгаются последними произведениями Гончарова и много говорят о Толстом. Читали ли вы новые сочинения первого из них и как их находите?

Хотелось бы еще писать, да раскрытые книги смотрят на меня с укором, намекая на необходимость беседовать с ними. Неужели всю жизнь придется всегда откладывать приятное во имя насущного, необходимого?

На днях ночью я написал удачное стихотворение — значит, Муза меня не покидает. Желаю вам всего хорошего. Дорогой Варваре Ивановне пишу отдельно; прошу вас и Клеопатре Александровне передать мой поклон

Глубоко уважающий вас, преданный

Ал. Жиркевич.

Поговаривают о войне. Чем она будет, пожалуй, и мне придется идти в жертву чужим и непонятным для меня интересам. К чему ж потерянного 20 лет труда?

№ 14

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
7 февраля 88 г.
С.-Петербург.

Многоуважаемая Екатерина Константиновна!

Как вы себя мало бережете, что простуживаетесь и схватываете катары! Ведь с этим шутить нельзя, тем более, что еще так недавно вы еще были так больны! Буду ждать с нетерпением известий об окончательном вашем выздоровлении.

Вас интересуют примерные наши суды? Они устраиваются в аудитории, причем роли председателя, членов суда, секретаря, прокурора и защитника распределяются между офицерами по очереди, причем каждый из нас должен хоть один раз исполнить каждую из этих должностей. Дела нам дают старые, уже решенные, но приходится самому много работать, разбирая и составляя конспект речи. Тут же сидят — начальник Академии и профессора, которые, по окончании дела, высказывают свои взгляды, иногда очень не благоприятные и не стесняясь. Вообще ораторов между офицерами на нашем курсе мало. Очень жаль, что вы попали на дело, где обвинял Бек: человек он хороший, но как офицер — поразительная бездарность!

Вы пишете, что мне, быть может, удастся избежать смерти в случае войны, сидя в тылу армии и только приговаривая к наказаниям других. Позволю себе по этому случаю высказаться откровенно. Недавно у нас один из профессоров, после лекции, разговаривая с нами на ту же тему, нарисовал ту блаженную картину, которую представляли последнюю войну в тылу действующей армии наши военно-судебные офицеры. Этот господин рассказывал, что юристы ничего не делали, жили себе удобно, уютно, и в то время, когда их братья — умирали и гибли от ран и тифа, эти господа резались в карты и пьянствовали. Нарисованная картина, очевидно, очень была по душе профессору и пришлась по вкусам большинству офицеров; но мне тогда же стало гадко и как-то совестно. Нет, подумал я, надо очень низко пасть нравственно, чтобы желать такого прозябания. Лучше смерть, чем это удобство, комфорт!! И я мысленно дал себе слово, в случае войны, если действительно судебное ведомство будет играть только роль каких-то паразитов армии, — уйти в строй, туда, где люди борются за жизнь, за родину, за семью! Конечно, при оборонительной войне я буду сознательным бойцом, но чувствую, как бессмысленна будет моя смерть, если лягу в войне наступательной, против врага, к которому вражды не питаю, за интересы, о которых мне даже не объявят! Но, нечего говорить, что и такая смерть — бессмысленна, но честна, и я ее предпочитаю прозябанию в тылу армии. Не удивляйтесь этим строчкам: во мне течет кровь целых поколений, отдавших себя на службу родине и не раз за нее кровь «во брани» проливавших, стыдно было бы мне, их прямому наследнику — отвернуться от русского солдата, который пойдет, как и шел всегда, безропотно на смерть и лишения. Верьте мне, что я говорю не фразы, и, если меня не станет, вспомните эти слова хоть изредка! Давно какие- то предчувствия волнуют меня! Я не обманываю себя, война, если не вспыхнет в этом году, вспыхнет очень скоро, и мне придется доказать на деле, что я всю жизнь без фраз умел жертвовать собою, когда это находил нужным, по убеждению! Но довольно заглядывать в будущее, которое зависит только от Бога!

Вы желали бы иметь мои последние стихи, которые вызвали здесь в моих собратьях по перу очень благоприятное впечатление? Исполняю вашу просьбу с удовольствием. Сообщаю вам, что на днях я встретился с Плещеевым, даже говорил с ним о поэзии, и на днях, по его приглашению, пойду к нему побеседовать. Я при нем читал эти стихи, и они ему понравились.

Все эти дни я чувствую какую-то тяжесть в голове и небольшой жар; но это не мешает мне заниматься усердно, следить за литературой — поддерживать интересные знакомства в литературном мире.

Я очень виноват перед Варварой Ивановной, так долго не отвечая ей, но постараюсь загладить свой грех скорым ответом. Как здоровье Клеопатры  Александровны? Я ей  тоже  пишу. К 1 марта мне надо представить письменную работу в Академии, а я к ней еще не приступал. Желаю вам скорого и полного выздоровления и всего хорошего. У Варвары Ивановны целую ее добрые ручки.

Примите уверение в совершенном почтении и преданности.

Ал. Жиркевич.

№ 15

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
27 февраля 88 г.
Лазарет Л. Гв. Конного полка.

Многоуважаемая Екатерина Константиновна!

Вы правы и не правы, распекая меня за мое длинное послание: правы — потому, что мне действительно вредно писать, не правы — потому, что и так моя жизнь не красна и было бы жаль лишать себя последнего удовольствия — переписки с друзьями (к которым, надеюсь, вы разрешите мне причислить себя и Вар- вару Ивановну?!). Я так много выстрадал за эту болезнь, что едва ли суждено мне когда-либо страдать более. Вот уже четыре недели, как я болен: более двух недель лежу здесь, неделю лежал и в квартире, да неделю ходил в тифе на лекции, благо не терял сознания. Как благодарен я Богу, что даже и в болезни я не терял способность думать, чувствовать, надеяться, хотя порой и лежал в полузабытьи. Эта болезнь окончательно убедила меня в том, что характера, силы воли у меня довольно, а терпением — могу даже похвастаться. (Хоть хвастаться и не красиво!) Третьего дня первый раз разрешено мне было ½ часа посидеть в кресле для больных, но это так утомило меня, что я поспешил опять лечь. Сижу на самой строгой диете, так как доктора объявили, что если во время выздоровления съесть хоть кусок лишнего, то будет возвратный тиф и я, вероятно, отправлюсь в места, где «нет ни болезни, ни воздыхания…». А я хочу жить, и эта жажда жизни никогда не была так сильна, как теперь, когда опасность прошла и я чувствую брожение восстанавливающихся сил. Надо жить, чтобы что-нибудь сделать, чтобы принести пользу, чтобы не краснеть за себя! Простите за это письмо: оно вновь, пожалуй, нагонит на вас хандру, а я не хотел бы, чтобы облачко, проносящееся над нивой моей жизни, бросало свою тень на вашу счастливую ясную весну! Храни вас Бог от философий, хандры и болезней: оставим все это для более солидных годов, а теперь будем брать у жизни то, что она дает! Надеюсь получить от вас еще письмецо! Когда разрешено мне будет встать, заниматься и выходить, — не знаю, но я решил держать экзамены весной, а они начинаются в конце марта, о чем и объявил докторам, хотя они — качают в ответ головой. Из ваших писем я так мало могу узнать о вашей жизни! А ведь вы живете же умственной,  светской жизнью? Отчего же не доверяете мне и пишете так мало и так сдержанно-скупо? Этим вопросом и кончаю мое послание! Видите ли, какая у меня твердая рука!.. Будьте здоровы. Кланяйтесь Варваре Ивановне и Клеопатре Александровне.

Преданный и уважающий вас

Ал. Жиркевич.

№ 16

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
18 марта 1888 г.
Лазарет Л. Гв. Конного полка.

Многоуважаемая Екатерина Константиновна!

В последнем письме вашем вы пишете мне, что я вполне могу рассчитывать на вашу дружбу… Очень рад случаю, дающему мне возможность сказать вам прямо и честно, что вашей дружбы для меня мало: я уже более четырех лет люблю вас и теперь первый раз решаюсь это вам высказать. Еще задолго до поступления в Академию вы интересовали меня, но в чувствах своих я еще не мог разобраться, и только за год до Академии я понял, что люблю вас и никогда разлюбить не буду в состоянии. Скажу вам теперь, что и в Академию, главным образом, я поехал ради вас, чтобы получить более определенное положение и обеспечить себя материальными средствами; все, что перенес я здесь в эти три года каторжного труда и лишений, я переносил безропотно и с радостью, говоря себе, что этот подвиг я делаю для вас, которую тайно и безнадежно люблю! Согласитесь сами, что я держал эти четыре года себя как порядочный человек и ни одним словом не выдал вам себя, скрывая даже от близких мне лиц свои чувства?! Между нами завязалась переписка, с моей стороны — полная вопросов и симпатий к вам. С вашей — довольно холодная и сдержанная. Но любящим сердцем я и там ловил признаки симпатий ко мне и во имя их решаюсь теперь высказаться перед вами, не зная даже, что вы ответите мне, и не имея даже права и основания на что-нибудь надеяться. Итак, согласны ли вы разделить мою судьбу с моею жизнью, вверить свое счастье моей охране и попечениям?! Помните, что ведь дело идет здесь о всей вашей жизни, а потому не торопитесь с ответом, вдумайтесь в мои слова, загляните в будущее, а главное, загляните в свою чистую, святую душу и спросите себя, можете ли твердо и уверенно сказать мне «да!» и повторить это «да» перед алтарем Всевидящего Бога?! Я очень сожалею, что вынужден делать свое предложение теперь, когда я болен и вы невольно жалеете меня; а это чувство жалости может помешать вам хладнокровно обсудить это письмо. Но ввиду окончания через два месяца Академии я решил не молчать более, а если суждено, то громко всему миру заявить о своих чувствах. (Ради Бога, забудьте про мою болезнь, которая скоро оставит меня, и постарайтесь быть беспристрастной и даже строгой к моей личности. На этом бы следовало окончить письмо; но совесть моя этого не позволяет.) Я старше вас годами, опытнее вас в жизни и считаю нужным сказать о себе несколько слов. Не сделайте неосторожного шага, если захотите вверить свое счастье именно мне! Не забывайте, что я — человек без средств и еще года два-три буду жить одним скудным жалованьем… Конечно, я добьюсь этих средств, но кто поручится за будущее? Пойду далее: у меня здесь много знатной и богатой родни, но от нее я всегда держался далеко и скорее на правах хорошего знакомого, чем равного, так как никогда ни в чем родне не обязывался и ничего у нее не просил. У меня, как говорят, есть литературный талант, и я завел здесь литературные связи, но литературное поприще не для всякого благоприятно и выгодно, а я слишком горд, чтобы ходить на поклоны к литературным знаменитостям. Без этого литературная карьера не обеспечена. Следовательно, и здесь я не могу ручаться за будущее. Сказанного, считаю, довольно! Я хотел напомнить вам, что, решаясь дать мне тот или иной ответ, вы постарайтесь видеть во мне самого заурядного человека, хотя и не без хороших качеств, но я ничем не выделяющаяся личность из массы других заурядных людей. Если такому человеку вы можете искренно и твердо ответить «да», то это будет залогом, что едва ли вы ошибетесь в своих чувствах и выборе. Зная ваш характер и силу воли, я уверен, что вы сами, не прибегая к советам, разрешите эту задачу, которую предлагает вам, в лице моем, сама жизнь! Не бойтесь отказать мне: я — мужчина, обладаю твердым характером и много уже перенес в жизни, а потому и этот ответ перенес бы безропотно и твердо. Чувствую, как много и, вместе с тем, как мало сказал я в этом письме из того, что наполняет в данную минуту мою душу! Ожидая от вас того или другого ответа, я, как честный человек, сказал вам о себе всю правду и могу обещать только одно: если мечты и сбудутся, свято и честно охранять вас от всех житейских бурь, быть вам и другом, и покровителем, и постараться, чтобы вы во мне как в человеке никогда не ошиблись. Остальное — все в руках Божьих и грешно было бы смело заглядывать в будущее и придавать большое значение своей скромной личности! Долгом своим считаю уведомить вас, что пишу о сделанном предложении и вашему брату, и П. И. Лего. Призываю Божие благословение на вас, чтобы Он поддержал вас в эту минуту и не дал бы вам сделать опрометчивого шага в жизни.

Уважающий вас, преданный

Ал. Жиркевич.

№ 17

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
23 марта 88 г.
С.-Петербург.

Дорогая Екатерина Константиновна!

Сегодняшний день делается, благодаря вашему письму, счастливейшим днем моей жизни. Правда, письмо Петра Ивановича, полученное мной одновременно с вашим, дорогим и незабвенным, письмом, немного затуманило тот светлый горизонт, который сразу передо мною открылся. Но теперь, когда я услышал от вас заветное «люблю», целый мир не страшен мне, с целым миром я готов бороться, чтобы только вы были счастливы, чтобы дождаться той минуты, когда между нами никого кроме Бога не будет. Письмо Петра Ивановича звучит даже враждебно, и это, конечно, устраняет всякие мои письменные с ним объяснения. Грустно, тяжело мне, желающему любить всех тех, кого вы любите, встречать с первого же шага эту непонятную враждебность!! Но даю вам слово, что всегда буду уважать Петра Ивановича и помнить, что и он вас любит, и он желает вам счастья, но только по-своему. Кто из нас прав — решит время. После вашего письма у меня сразу выросли какие-то мощные крылья, прибавилось сил и бодрости, так что даже окружающие меня в Лазарете офицеры заметили во мне перемену: я объявил им о своем счастье, конечно, не назвав вашу фамилию. Вообще, до приезда моего в Вильну, с вашего разрешения, я хочу объявить об этом событии в моей жизни только самым близким мне лицам, т.е. отцу, матери, брату и сестре. Но не поручусь, что не разболтаю это и другим: у счастья язык очень болтлив, да и зачем молчать?! Я и без того с лишком 4 года молчал, таился, даже лгал, как будто, любя вас честно и глубоко, совершал преступление! В июне, когда, даст Бог, окончу Академию и приеду в Вильну, мы обо всем переговорим, все окончательно выясним и, быть может, рассеем и те немногие тучки, которые собрались над нами!

Здоровье мое поправляется, и я уже выезжаю в теплые дни гулять, а теперь я уверен, что пойду быстрыми шагами к выздоровлению. Доктора советуют отложить экзамен хоть до осени, но я и не могу, и не хочу: это значило бы заставить меня еще мучиться, еще ждать, еще вас не видеть!!

Вы упоминаете о холодности ваших писем?.. Прежде она волновала меня, теперь же я сумею найти там и теплые строчки, поверьте.

Получил ли хороший, благородный Андрей Константинович мое письмо? Как хочу я сойтись с ним и приобрести его любовь и доверие! Кончаю письмо, по обыкновению не написав всего, что хотел. Благодарю же еще раз за уверенность во мне, за ту твердость, с которой идете ко мне навстречу! Нет, я не ошибся в вас, я вас не идеализирую, я знал, с кем соединяю свою судьбу с этого знаменательного дня!

Вся жизнь моя теперь будет направлена на то, чтобы вы никогда не раскаялись в своем шаге! Будьте счастливы.

Уважающий и любящий вас

Ал. Жиркевич.

Дорогой нашей Варваре Ивановне свой привет, так же как и другу моему Клеопатре Александровне. Пишите, если можно, хоть раз в неделю и хоть парочку слов. Боже, как я счастлив и как я даже поглупел от счастья, от новизны положения!!

№ 18

Е. К. Снитко — А. В. Жиркевичу
26 марта 1888 г.

Дорогой мой Александр Владимирович!

Получив письмо ваше с уведомлением, что вы посвятили вашу мать и прочих членов вашей семьи в нашу тайну, я решила написать вашей маме от себя по этому поводу; сегодня же узнаю от Клеопатры Александровны, что вы собирались просить вашу маму написать мне; но я сгорела бы от стыда, если бы она, а не я, сделала первый шаг, чтобы завязать добрые отношения. Итак, напишу ей первая — и посылаю вам свое письмо для прочтения, припишите адрес и отошлите его по назначению. Жаль мне бедной вашей сестренки: вот кому будет тоже немного грустно первое время после вашего сообщения о нашем взаимном соглашении. Вы мне говорили когда-то, что она мечтает о том, как она будет у вас хозяйкою по окончании института. Да оно и понятно: я тоже ревновала бы немного Андрюшу, если бы он женился прежде, чем я бы вышла замуж. Надеюсь, впрочем, что мне не придется столкнуться на первых же шагах с таким холодным приемом в вашей семье, каким встретил вас Петр Иванович. Мне было бы еще тяжелее, чем вам, потому что не вы, собственно, входите в мою семью, а я в вашу.

Бедный вы мой, я ведь знаю, какое письмо написал вам Дядя! Я читала его, но, конечно, не могла ничего сделать, чтобы оно было изменено, — добилась лишь того, чтобы оно не было послано прежде моего ответа на ваше предложение. Петр Иванович сказал Андрюше, что он решил более не говорить со мной по этому поводу, а я поняла это как предупреждение, что- бы не начинать этого разговора. Но все же мне надо будет задать этот вопрос не раз еще: его не обойдешь. Ужасно горько было бы мне, если бы Дядя отказался быть моим посаженым отцом, это было бы жестоко с его стороны! Он мне сказал, что во всяком случае мои с ним отношения не изменяются и что я в его расположении сомневаться не могу; что ежели бы у него была дочь, он не любил бы ее более меня. Не может быть, чтоб после брака он отказал моей просьбе!

Вы спрашиваете, получил ли Андрюша ваше письмо? До отъезда из Риги — нет, но, вернувшись туда (он уехал вчера), вероятно, нашел его у себя. Очень буду рада, если вы благополучно кончите Академию до лета, но боюсь, чтобы брак не повлиял дурно на ваше здоровье, и опасаюсь, что после вашей болезни вы не в состоянии выдержать экзамены так хорошо, как бы следовало. Помоги вам Бог во всем! Затем у меня есть еще одна просьба к вам, исполнением которой вы бы меня очень порадовали. Что бы вам теперь приобщиться Святых Таин. Я верю, что после этого физические и душевные силы ваши окрепнут. Когда мы говели на первой неделе, я не раз говорила себе, что мне радостно было бы знать, что я приобщалась в один день, может быть, в одну минуту с вами; но тогда не имела права просить вас сделать что-нибудь для меня; теперь же прошу вас, не откажите мне! Вы были больны; вам и без говенья, без стояния в церкви можно приобщиться. Хотела бы тоже просить вас принять от меня образок, который ношу уже десятый год: я его очень люблю, но для вас мне не жаль с ним расстаться. Ежели вы обещаете мне носить его, то я пришлю его, но, пожалуйста, не вздумайте меня теперь отговаривать. Ведь у меня есть уже один ваш подарок — «Последние произведения графа Толстого». Мне ужасно совестно было хранить эту книгу у себя, но теперь это неловкое ощущение устранилось. Напишите, когда ваши экзамены начнутся? Вы не сказали мне ничего о вашем сочинении. Буду писать вам как можно чаще.

Любящая вас

Е. Снитко.

P. S. Я сегодня говорила Тете, что мне все кажется, что никогда между женихом и невестой не существовало таких особенно хороших отношений, как между нами, хотя ту же вспоминаются мне слова княгини-матери к Кити в «Анне Карениной»: «А ты думаешь, что вы с Костей выдумали что-то новое?»

№ 19

А. В. Жиркевич — Е. К. Снитко
8 апреля 1888 г.

Дорогая моя Екатерина Константиновна!

Я только что отправил к вам мое последнее письмо, как получил и ваше заказное письмо и посылку. Увидя ваш почерк на конверте, я успокоился о вашем здоровье, а то Бог знает, что уже бродило в моей голове. Спасибо и за заветный образок и за прекрасную карточку: образок я уже ношу, благословясь, а пор- трет лежит возле моей кровати, так как рамки для него я еще не успел купить. И вы, и Тетя вышли на карточке очень хорошо, особенно вы, так что, обвиняя фотографа в несходстве, вы немного против него согрешили… Не бойтесь, ради Бога, о моем здоровье: опасности для него больше нет, а по вечерам я совсем не занимаюсь, чем и сохраняю свое зрение. Но память действительно изменяет мне, хотя все доктора говорят, что это лишь временно, а потом я опять стану как все смертные. Заниматься мне, конечно, трудно; да что же давалось мне в жизни без труда, без борьбы? К этому я привык и умею всегда усладить труд надеждой, а теперь эта райская птичка часто своими песнями услаждает тоску моей лазаретной тюремной жизни.

Вы задали мне несколько вопросов: спешу на них хоть вкратце ответить. С Петром Ивановичем я еще сам не знаю, как сойдусь и познакомлюсь ближе. Во всяком случае, даю вам слово, что ради вашего спокойствия и счастья принесу все жертвы, сделаю все, чтобы он узнал меня ближе, и если не достигну его любви, то, быть может, заслужу уважения. Моя глупая конфузливая натура принесла уже мне много страданий, и мне бывает тяжело, когда встречаюсь с человеком, меня не любящим. Но и тут я решил сделать все уступки, все, что вы мне посоветуете, как знающий ближе Петра Ивановича, чтобы размолвка наша с ним не приняла серьезных размеров. Избегать же его, сердиться на него я не буду, считая такую борьбу в данном случае нечестной и мне не свойственной. Вот все, что пока могу сказать по этому вопросу: дальнейшее будет продиктовано временем и нашим с вами личным свиданием.

Едва ли мне придется командовать ротою, если окончу Академию. Спасибо вам за готовность делить со мной и радости, и горе: я в вас давно уже заметил задатки человека, с которым могу и говорить, и поступать откровенно и без боязни испугать, заставить колебаться. Я твердо хочу жить для вас, для вашего благополучия и постараюсь избавить вас от нужды и от той заурядной обстановки, которая окружает армейских офицеров. Ну а если судьба станет и тут делать сюрпризы, что же, вы, я уверен, настолько мужественны и любите меня, что взглянете ей смело в глаза и не упрекнете меня в недостатке к вам жалости.

Весной приеду в Вильну и хоть первые годы хотел бы жить в Вильне, и в этом наши желания сходятся!

Могли ли вы сомневаться, что я ни одной минуты не воображал нашего семейного очага без Варвары Ивановны, которая не погрелась бы у него на старости жизни и в свою очередь не пригрела бы нас своим горячим, любящим сердцем?! Рисуя картины нашей семейной жизни, я всюду вижу и дорогую Тетю, которую люблю как сын и друг. Итак, этот вопрос мы с вами решили окончательно. О подробностях нашей свадьбы поговорим лично, но венчаться будем там, где вы желаете. Кстати, генерал Максимов, который давно уже предназначен в посаженые отцы с моей стороны, узнав через моего брата о моей женитьбе, просит меня спросить вас, разрешите ли вы сделать ему теперь визит? Уведомьте меня на сей предмет откровенно, и если находите это неприятным или неудачным для себя, то я вежливо отклоню желание Максимова.

Дописался до конца, и благоразумие приказывает положить перо. Спасибо же за присланные дорогие моему сердцу подарки!

Храни вас Бог.

Любящий вас А. Ж.

Клеопатру Александровну по обыкновению я забыл поздравить! Душевно об этом сожалею. Буду писать и вам, и ей, и Тете после 12-го. Тогда же напишу и вам громадное письмо. В минуты отдыха думаю о вас. Все офицеры лазарета удивляются перемене, которая во мне произошла.

Помолитесь за меня 12 числа. Прошу о том же Тетю.